С тем же исступлением, с каким он предавался «радениям» в берлинских «танцульках», бросался он в писание. Писал до изнеможения, до потери сознания. Случалось ему писать чуть не печатный лист в один день. Чтобы забыть настоящее, погружался в прошлое, в воспоминания о Блоке.
«Новая боль (Ася), – замечает Ходасевич, – пробудила старую (Любовь Дмитриевна), и старая оказалась больнее новой: все, что в сердечной жизни Белого происходило после 1906 года, было только его попыткой залечить эту петербургскую рану».
Белый был одержим воспоминаниями о той, которая когда-то, «в пять минут – уничтожила его». Он рассказывает Цветаевой о Петербурге, метели, «синем плаще».
Узел стягивался; Блок, его жена и Белый были в петле: ни развязать, ни разрубить… И вдруг прибавляет: «Я очень плохо с ней встретился в последний раз. В ней ничего от прежнего не осталось. Ничего. Пустота». А Блок продолжал ее любить. «О, он всю жизнь о ней заботился, как о больной, ее комната всегда была готова, она всегда могла вернуться… отдохнуть, но то было разбито, жизни шли врозь и никогда больше не сошлись».
В ноябре 1923 года М. Цветаева в Праге получает отчаянное письмо от Белого из Берлина: он умоляет ее найти ему комнату рядом с ней. «Я измучен! Я истерзан! – восклицает он. – К вам под крыло! Моя жизнь этот год – кошмар. Вы мое единственное спасение. Сделайте чудо! Устройте! Укройте!» Цветаева отвечает, что комната есть и что М.Л. Слоним обещает устроить ему стипендию. Но письмо ее до Белого не доходит: в тот самый день, когда взывал к ней о помощи, он уехал в Россию: его увезла старая приятельница – антропософ-ка К.Н. Васильева, на которой он впоследствии женился. По словам Ходасевича, последние дни перед отъездом Белый «в состоянии неполной вменяемости» рвал свои отношения с эмигрантами, искал ссор с бывшими друзьями. После его отъезда хозяйка пансиона, в котором он жил в Берлине, принесла Ходасевичу груду «забытых» им рукописей; тот передал их одному лицу, обещавшему переправить их в Москву. Судьба их неизвестна.
Берлинское двухлетие – апогей литературной деятельности Белого. За 1922–1923 годы выходит в печати 16 его произведений – число поистине рекордное. Оно составляется из семи переизданий старых сочинений и девяти новых публикаций[38].
В него включены стихи «антропософского периода» 1914–1918 годов. «Сознание», «Самосознание», «Духовная наука» накладывают тяжелую печать на лирику Белого. Его стихи обескровлены, живая плоть слова умерщвлена ледяным дыханием антропософских абстракций. От предметов остались только их «астральные тела» и мерцающие «ауры». «Духоведение» разлагает поэзию, превращая ее в игру теней. Среди хора созвездий, метеоров, плачущих бездн, мглы небытия, мыслительных стихий и благих иерархий, в междупланетном холоде символов и соответствий царит «Самосознание»:
Но – о Боже! Сознанье Все строже, все то же Сознанье Мое.
Еще более глубокомысленно размышление о «Я»:
В себе – собой объятый, (Как мглой небытия) — В себе самом разъятый Светлею светом «Я».
И в том же мире призраков и отвлеченностей – один только образ сохраняет подобие жизни: осиянный образ «любви неизреченной» – Аси Тургеневой. Стихи, посвященные ей, полны высокого лирического волнения, Вспоминая о своей далекой подруге, Белый перестает быть «посвященным» и становится поэтом. Вот они с Асей снова в Италии.
И снова в ночь чернеют мне чинары. Я прошлым сном страданье утолю: Сицилия… И – страстные гитары. Палермо, Монреаль… Радес… Люблю…
В памяти его Ася озарена «весны сиянием»:
Теплом из сердца вырастая, Тобой, как солнцем, облечен, Тобою солнечно блистая, В Тебе, перед Тобою – он.
В августе 1916 года он прощается с Асей в Дорнахе:
Последний, верный, вечный друг, Не осуди мое молчанье: В нем – грусть; стыдливый в нем испуг, Любви невыразимой знанье.
И вот он снова в России: русские сосны, поля, крыши хат – и над всем неугасаемым блеском сияет она:
В давнем – грядущие встречи, В будущем – давность мечты: Неизреченные речи, Неизъяснимая – Ты!
Проходит два года: еще светлее ее образ, еще нежнее ее далекий зов:
Слышу вновь Твой голос голубой, До Тебя душой не достигая: Как светло, как хорошо с Тобой, Ласковая, милая, благая.
И последние стихи:
Мой вешний свет, Мой светлый цвет, Я полн Тобой, Тобой – Судьбой.
В этих звуках и ритмах – легкость и прозрачность бесплотных теней. Вспоминаются стихи Тютчева:
Блаженной тенью, тенью елисейской Она уснула в добрый час…
Такой «елисейской тенью» сиял Белому образ Аси в страшные годы военного коммунизма.
Другим «живым местом» в сборнике являются стихи о России. Еще в Дорнахе, перед возвращением в Москву, Белый писал вдохновенные стихи о грядущем воскресении родины:
Страна моя, страна моя родная! Я – твой, я – твой! Прими меня, рыдая… и не зная, Покрой сырой травой. ……………………………………………………. Пусть мы в ночи! Пусть – ночи бездорожий… Пусть – сон и сон! В покое зорь и предрассветной дрожи За ночью – Он!
Эти стихи перекликаются с прославленными строками Блока:
Пусть ночь! Домчимся. Озарим кострами Степную даль…
Вернувшись на родину, поэт благословляет революцию, как вечно горящую Неопалимую Купину:
ДЕКАБРЬ 1916 ГОДА
Светясь, виясь, в морозный морок тая, Бросает в небо пламен
а, Тысячецветным светом излитая Святая Купина. Встань, возликуй, восторжествуй, Россия! Грянь, как в набат — Народная, свободная стихия — Из града в град!
И через два года, после страшных испытаний холодом и мраком, он продолжает верить в мистический смысл великой русской революции. Ему кажется, что его юношеские предчувствия о нисхождении в мир жены, облеченной в солнце, близки к осуществлению. России посвящено великолепное, торжественное стихотворение:
