дело обычное. Вспомни святого Вацлава. Консерваторец попытался усмехнуться:
— Святой Вацлав не имеет ко мне никакого отношения, точно так же, как и я к роду Борживоев. Ведь меня зовут всего лишь Вондрейк, фрау... фрау Лизинка.
— Не смей меня называть фрау! — Старуха стукнула кулаком по столу. — Я не фрау! Я — шлюха. Я — фрейлейн!
— Мне бы хотелось только знать... Лизинка... что вы только что имели в виду, когда упомянули насчет «стать королем» и Яна Жижки? — робко спросил студент.
Скрипнувшая дверь заставила его замолчать.
Отакар обернулся и увидел в проеме медленно открывающейся двери какого-то человека в больших черных очках, чрезмерно длинном сюртуке, с искусственным горбом, неумело набитым меж лопаток, с широко раздутыми от ватных пробок ноздрями, лисье-рыжим париком на голове и такого же цвета бакенбардами, наклеенными так нелепо, что и за сто шагов можно было с уверенностью сказать: ряженый.
— Извиняюсь! — явно измененным голосом обратился неизвестный к Богемской Лизе. — Пардон, если помешал, осмелюсь спросить, а не захаживал ли сюда-с вчера господин имперский лейб-медик Флугбайль?
Старуха растянула рот в немой гримасе.
— Пардон, я слыхал, говорили, будто они здесь были-с. Старуха, словно труп, по-прежнему стыла в гримасе. Странный субъект был, по-видимому, озадачен:
— Я должен... господину имперскому лейб-медику-с...
— Я не знаю никакого имперского лейб-медика! — завопила вдруг Богемская Лиза. — Вон отсюда, мерзавец!
Дверь молниеносно закрылась, и мокрая губка, которую старуха, схватив с аспидной доски, швырнула вслед, шлепнулась на пол.
— Тот еще фрукт — Стефан Брабец, — предупредила она вопрос консерваторца. — Частный шпик. Все время переодевается. Воображает, что так его никто не узнает. Он всегда тут кактут, если где-нибудь что-нибудь случается. Такая уж гнусная служба — хоть что-то да разнюхать, но его даже на это не хватает... Полная бестолочь. Он снизу. Из Праги. Город сумасшедших.
Я думаю, это из-за тамошнего воздуха, от земляных испарений. Они там все станут со временем такими, как этот Брабец. Одни раньше, другие позже, если только не передохнут прежде. Когда там встречаются двое, один хамски ухмыляется, просто так, чтобы другой думал, что и о нем, мол, кое-что известно. Ты этого никогда не замечал, парень? — Странное беспокойство охватило старуху, она безостановочно ходила из угла в угол. — Ну а то, что в Праге все безумно, ты тоже не замечал? Нет? Да ведь ты сам безумен и даже не знаешь этого! Конечно, здесь, на Градчанах, совсем другой вид безумия. Совсем другой... Здесь — здесь скорее окаменелое безумие. Да, безумие, обратившееся в камень, как и вообще все здесь, наверху... Но чуть что, если однажды это все же начнется — каменные исполины оживут и будут крушить город; я... — она понизила голос до шепота, — я еще девчонкой слышала это от своей матери. Да, ну да, и Стефан Брабец, конечно, чует, что здесь, на Градчанах, что-то носится в воздухе. Что-то готовится...
Студент с изменившимся лицом боязливо оглянулся на дверь.
— Но что? Что готовится?
Богемская Лиза говорила, не глядя на него:
— Да, да, можешь мне поверить, ты уже сейчас безумен. Может, ты и вправду вознамерился стать королем мира. — Она сделала паузу. — В самом деле, а почему бы и нет? Кабы в Богемии не было столько безумцев, то кто бы поддерживал очаг войны? Так будь же безумен, парень! Ведь мир, в конце концов, принадлежит безумным... Я ведь тоже только тогда стала возлюбленной короля Милана Обреновича, когда поверила, что могу быть ею. И скольких бы несчастий не произошло, будь я королевой Сербии! — Тут она словно проснулась. — А почему ты не на войне?.. Так! Порок сердца? Ну да. Гм. И говоришь, не Борживой? — Ответа она не ждала. — А куда ты сейчас на правляешься с этой скрипкой?
— К госпоже графине Заградке. Я сегодня играю у нее. Старуха удивленно вскинула голову, долго и внимательно исследовала черты его лица, потом кивнула, словно окончательно убедившись в своей правоте:
— Да. Гм. Борживой... Ну, и она тебя любит, Заградка?
— Она моя крестная мать. Богемская Лиза громко расхохоталась:
— Крестная, ха-ха, крестная, скажите пожалуйста! Студент не знал, как понимать этот смех. Охотнее всего он
повторил бы вопрос о Яне Жижке, но это было уже явно бесполезно.
Слишком давно он знал старуху — выражение ее лица, внезапно ставшее нетерпеливым, свидетельствовало об окончании аудиенции...
Смущенно бормоча благодарности, юноша взялся за дверную ручку.
Едва только стал виден старый, дремавший на закате монастырь капуцинов, мимо которого пролегал путь ко дворцу графини Заградки, как совсем рядом раздался торжественный перезвон колоколов капеллы св. Лоретты. Он словно приветствовал Отакара, манил своим магическим очарованием, подобно оркестру эоловых арф.
Насыщенные цветочным ароматом невидимых садов, мелодичные колебания воздушных волн окутали его, словно бесконечно нежная ласка тончайшей завесы сокровенного небесного мира; взволнованный, застыл он на месте, вслушиваясь до тех пор, пока не стал различать звуки древнего церковного псалма, который исполняли тысячи далеких голосов: то словно звучал он в его душе, то, возносясь, парил над ним эхом, замирал в облаках, то слышался так близко, что Отакар, казалось, разбирал латинские слова, то — поглощенный мощным гулом бронзовой колокольной пасти — доносился лишь тихими аккордами каких-то неземных монастырских галерей.
Задумчиво шагал юноша мимо королевского Града по празднично украшенной белыми березовыми ветвями Градчанской площади. Волны звуков с такой силой преломлялись в каменном резонаторе дворца, что Отакар чувствовал в футляре вибрацию скрипки. Казалось, она вдруг ожила в своем черном гробу.
Он стоял на площадке Новой замковой лестницы, сбегавшей вниз широкими пролетами двух сотен гранитных ступеней, окаймленных балюстрадой, смотрел на сверкающее в солнечном свете море крыш, из глубины которого медленно ползла вверх какая-то процессия, подобная чудовищной черной гусенице.
Казалось, она ощупывает дорогу, поднимая свою серебряную голову в пурпурных пятнах с усиками — это под белым балдахином, который несли четыре священнослужителя в стихарях и епитрахилях впереди поющей массы, тяжело, ступень за ступенью, поднимался архиепископ с затканной золотом плувиалью на плечах, в красном берете и шелковых красных туфлях.
Пламя свечей едва заметными прозрачными овалами колебалось в неподвижном вечернем воздухе и тянуло за собой сквозь голубоватые облака торжественно раскачиваемых кадил тонкие черные нити чада.
Закат царил над городом, пылал пурпурной резаной раной над древним мостом, струился — золото, обращенное в кровь, — рекой под его опорами.
Горел в тысячах окон — все дома были охвачены пламенем.
Студент как завороженный
