Другой летописец еще мрачнее красками изображает то тяжкое время для Правобережной Украины.
«Того ж лета, — говорит он, — турчин зо всеми войсками рушил под Каменец, росказавши и ханове крымскому к себе ити. Итак, хан крымский, зейшовшися з гетманом Дорошенко, тягнули мимо Ладыжин на Батог. И там гетман Ханенко и рейментарь пан каштелян подлеский мели потребу з оными, але же их силы великие не додержавши, мусели уступати до Ладыжина ис шкодою. А хан и Дорошенко, не займаючи Ладыжина, з войсками потянули просто под Каменец до турчина, где и турчин притягнувши, Каменец найшовши не в готовности, бо войска з Каменця выйшли на тот час были, за упрощением мещан, же не сподевалися того приходу турчинового. Где тилько недель две держалися, але знать, юж божеский гнев наступил, бо порохи в цекгавзу запалились, где много замку выкидало. Итак, Каменец здали, где и сам турчин, маючи там уехати, приказал, аби умерлых з склепов выбрано и за место вывезено, що зараз учинено: всех умерлых так з склепов, яко из гробов выкопано и за место вожено, а образы божие, беручи з костелов и церквей, по улицах мощено, по болотах, по которых турчин въехал в Каменец и его подданный, незбожный Дорошенко, гетман. Не заболело его сердце такого безчестия образов божиих задля своего несчастливого дочасного гетманства! И того часу мечети з костелов и церквей починено, з фары самому цареве турецкому... И в Каменце турки усе звоны поскидали и порозбивали, а иные Дорошенко побрал, также и крест нигде не одержался — поскидано...»
Из «Летописи Самовидца», по прекрасному изданию г. Ореста Левицкого. — Киев, 1878. — С. 114— 115, 273— 274. (Прим. авт.)
Летописец говорит о церквах, иконах, крестах... А что было с людьми!?
II
— Гетман едет! Гетман едет! — послышалось в толпе каменецких обывателей, которые с горестью и тревогою смотрели, как толпы татар и турок, с кирками, мотыками и лопатами в руках, выравнивали дорогу и чинили мост через пропасть, отделявшую город от цитадели.
— Какой гетман? Ханенко — польской стороны? — спрашивали другие.
— Э! Где там Ханенко! Ханенко с панами-ляхами, с Лянцкоронским да старостою Потоцким пятами покивали из Каменца нашего.[33]
— А! Так это потурнак — Дорошенко...
— Он... Совсем побусурманился... И не запеклось кровью его сердце, глядючи, как гробы наших отцов вырывали да образа в грязь кидали...
— Кто ж это с ним, молодой, при боку?
— А Мазепа ж — писарь.
— А! Слышали: этот, сказывают, мягко стелет...[34]
Это они говорили о двух всадниках, спускавшихся с цитадельной горы на мост. Один из них был черный плотный мужчина с понурыми усами и черными стоячими глазами, в богатом кунтуше и в невысокой шапочке с пером. Это был Дорошенко. Другой, молодой, белокурый, с ласковыми серыми глазами и по-польски «закренцоными» усами — Мазепа, начавший уже делать себе карьеру.
— Под Москвою нам быть не рука, — тихо говорил Мазепа, гладя гриву своего коня.
— Да, оно правда: батько Хмельницкий дал маху, — задумчиво отвечал Дорошенко.
— А твоя милость поправит дело, — подольстился Мазепа.
— Да крови это много стоит.
— Так... без крови и зуб не падает... А ведь твоя милость какой зуб у Москвы вырвешь...
Дорошенко сурово потупился и ничего не отвечал.
— А жить под турчином — не то, что под Москвой: у турчина — что у Христа за пазухой, а у Москвы и за пазухой ежовые рукавицы, — продолжал подольщаться бес.
Дорошенко как-то сердито потянул правый ус еще ниже.
— Да, вон хан крымский — чем не пан? — глядя в сторону, проворчал он. — Тот же царь, у Москвы поминки берет, а не то, что ей дает...
Рабочие, крымцы и турки, при виде гетмана, перекидывались между собой словами и делали знаки почтения. Дорошенко приветливо кивал им головой, а Мазепа шутил по-татарски, и татары отвечали ему веселым смехом.
— У! собачьи сыны! — сквозь зубы процедил один из каменчан.
— Потурнаки проклятые! — пояснил другой.
От толпы каменчан отделился один, хорошо одетый в синюю свитку старик и, приблизившись к проезжавшему мимо Дорошенко, снял шапку.
— Ясновельможный пане гетмане! — заговорил он.
— Учини милость твою.
Дорошенко осадил коня.
— Что тебе нужно, старик? — спросил он скороговоркой.
— Смилуйся, пане! Не вели церкви грабить и над образами надругаться.
Хмурое лицо гетмана потемнело еще больше. Он еще сердитее дернул себя за ус.
— Это не моя воля, — как-то не то досадливо, не то с подавленным стыдом отвечал он.
— Как не твоя, паночку? — взмолился старик.
— Не моя — это воля пресветлого султанского величества, — отрезал гетман.
— О боже ж наш! Боже!
— Его пресветлое султанское величество карает ваш город за ваши вины, — поторопился пояснить Мазепа.
— Какие ж наши вины, паночку?
— Вы противности чинили воле падишаховой...
В этот момент недалеко раздался конский топот и детский крик.
— Мамо! Мамо-о-о! — отчаянно голосил ребенок.
Все оглянулись. Вдоль пропасти, через которую перекинут был цитадельный мост, по узенькой тропе скакал татарин с колчаном и стрелами за спиною; одной рукой он обхватил девочку лет около десяти или немного менее, которая билась в седле, стараясь вырваться. Девочка была прелестна: золотистые, как червонное золото, волосы ее горели на солнце; белое личико, черные дугой брови, белая шитая красным сорочечка — вся она смотрела каким-то цветочком.
— Мамо! Мамо! Ой мамуленько!
За татарином, отчаянно рыдая, бежала женщина.
— Ратуйте, кто в бога верует! — вопила она.
— Татарин дитину украл! О-о! Ратуйте! Ратуйте!
Некоторые из каменчан бросились было на переем хищника, но он пришпорил коня и умчался, как вихрь, оставив за собою только клубы пыли.
Несчастная мать, в изнеможении упав на землю, билась и ломала себе руки.
Дорошенко и Мазепа, воспользовавшись общей суматохой, незаметно скрылись в извилистых улицах города.
III
Стояла теплая, сухая, прекрасная осень, какая только может быть в Крыму.
В Крым через Перекоп возвращались два татарских загона — один из-под Каменца, другой из-под Полтавы.
Оба загона были обременены богатою добычею. Вьючные лошади изнемогали от тяжести всякого награбленного хищниками добра, которое бедным коням взвалили на спину. Из переметных сум и мешков, перекинутых через их спины, выглядывали цветные ткани, богатая суконная и шелковая одежда, шали, ковры и прочее, прикрытое от пыли и дождя кошмами и войлоками. Там же погромыхивала золотая, серебряная и медная посуда, чары, рюмки, стопы, блюда, оклады с икон и церковная утварь. Иногда наверху всего этого торчала и покачивалась из стороны в сторону хорошенькая головка девочки или мальчика: юные полоняники это едут в неведомую чужую сторону, в крымскую неволю... Маленькие ножки их притомились в далекой дороге и от тоски по родной земле, по матерям, с которыми их разлучила неволя, и вот «добрый» татарин усадил их на коня, на вьюки грабленого — «добрый» ради того, чтоб добыча его не захворала в пути, не убавилась бы в красоте и цене на невольничьем рынке, а то как бы и совсем не померла.
Тут же шли и невольники — полоняники и полонянки: молодые парни и девушки, молоденькие бабы, большею частью подолянки и волынянки; около иной молодой матери бежали дети — это значит, захвачена вся семья в поле, а отец или убит, или без вести пропал. Между полоняниками виднеется больше крупный народ, здоровый — эти пойдут по высшей цене на человеческом рынке. Иные из невольников идут навязанные на канаты, сворами, а иногда и скованные. Более смирные, по-видимому, идут на свободе. Женщины также идут не на сворах. За ними особенно смотрят хищники, особенно ухаживают, чтобы дорогой не захворали, не спали с лица, не потеряли бы красоты, словом, не подешевели бы... их и кормят лучше, и от непогоды и солнца укрывают, равно как и хорошеньких детей...
Сами татары идут и едут врассыпную: им теперь остерегаться нечего — в своей земле... Перекоп пройден уже: Ор-Богази и Ор-Капи позади остались; вон, вправо, без конца синеется Черное море, а прямо — безбрежное море степи, кое-где всхолмленное курганами и упирающееся в отроги зеленых, чуть синеющихся издали Крымских гор.
Позади всего идут стада скота и табуны лошадей.
Степь после дождей покрылась второю роскошною зеленью. Целое цветное море расстилается и вправо, и влево, и прямо перед глазами. Голубые колокольчики, гиацинты, словно роскошный ковер брошен на степь могучею рукою. Маки и тюльпаны таких ярких цветов, какие умеет создать и раскрасить только щедрое южное солнце, словно спорят между собою красотою и роскошью.
