богатым родственникам, где Гриша всегда чувствовал скуку и неловкость.
— Что ж ты один сидишь, — иди, побегай! — сказала ему мимоходом синеглазая барышня, Лидочка Семибояринова.
Гриша не смел не послушаться, — сердце его забилось от волнения, лицо покрылось мелкими капельками пота. Он боязливо подошел к веселым краснощеким мальчикам. Они посмотрели на него недружелюбно, как на чужого, — и Гриша сам почувствовал сейчас же, что он не такой, как они: не может говорить так смело и громко, и у него нет таких желтых башмаков и задвинутой на затылок круглой шапочки с мохнатой красной шишечкой, как у мальчугана, который стоял к нему всех ближе.
Мальчики продолжали говорить между собой по-прежнему, как будто бы здесь и не было Гриши. Гриша стоял возле них в неловкой позе, принагнул тонкие плечики, крепко держался тоненькими пальцами за узенький кушачок и робко улыбался. Он не знал, как ему теперь быть, и от смущения едва слышал, что говорили бойкие мальчики.
Они окончили разговор и вдруг разбежались. Продолжая улыбаться все так же робко и виновато, Гриша неловко пошел по песчаной дорожке и опять сел на скамейку. Ему было стыдно, что вот он подходил к мальчикам, но ни с кем из них не заговорил, и ничего из этого не вышло. Усевшись, он робко осмотрелся, — никто не обращал на него внимания, никто не смеялся над ним.
Гриша успокоился. Но вот мимо него медленно прошли, обнявшись, две девочки. Под их пристальными взорами Гриша ежился, краснел, виновато улыбался. Когда девочки прошли, одна из них, поменьше, светловолосая, громко спросила:
— Кто этот маленький уродец?
Другая, краснощекая, чернобровая, рослая девочка засмеялась и ответила:
— Я не знаю, — надо будет у Лидочки спросить. Верно, какой-нибудь бедный родственник.
— Какой смешной, — сказала маленькая блондиночка. — Уши расставил, сидит и улыбается.
Они скрылись за кустами на повороте дорожки, и Гриша перестал слышать их голоса. Ему было обидно и становилось страшно думать, что еще долго надо здесь пробыть и неизвестно, когда мама с ним пойдет домой.
Большеглазый, тоненький гимназист с упрямым хохолком, торчавшим над его крутым лбом, заметил, что Гриша один сидит сиротой, — и он захотел чем-нибудь приласкать и утешить мальчика и подсел к нему.
— Как тебя зовут? — спросил он.
Гриша тихонько назвал свое имя.
— А меня зовут Митей, — сообщил маленький гимназист. — Что ж, ты здесь один или с кем-нибудь?
— С мамой, — шепнул Гриша.
— Отчего же ты тут один сидишь? — спросил Митя.
Гриша беспокойно задвигался и не знал, что сказать.
— Отчего ты не играешь?
— Не хочу.
Митя недослышал и переспросил:
— Что ты говоришь?
— Мне не хочется, — сказал Гриша немного погромче. Гимназист удивился, спрашивал:
— Не хочется? Отчего же?
Гриша опять не знал, что сказать, и растерянно улыбнулся. Митя внимательно смотрел на него. Чужие взоры всегда приводили Гришу в смущение, — он словно боялся, что в его наружности найдут что-нибудь смешное. Митя помолчал, придумывая, что бы еще спросить.
— Ты что собираешь? — спросил он. — Какие-нибудь предметы, понимаешь, коллекцию? Мы все собираем: я — марки. Катя Покрывалова — раковины, Леша — бабочек. А ты что собираешь?
— Ничего, — ответил Гриша, краснея.
— Как же ты так? — с простодушным удивлением говорил Митя. — Ничего не собираешь? Напрасно, это очень интересно!
Грише стало стыдно, что он ничего не собирает и что это обнаружилось.
«Надо собирать что-нибудь и мне!» — подумал он, но не решился сказать этого вслух.
Митя посидел немного и ушел. Гриша почувствовал облегчение. Но ему готовилось новое испытание.
По дорожкам сада гуляла нянька Семибояриновых с их младшим сыном, годовалым бутузом, на руках. Ей захотелось посидеть, и она выбрала для этого ту самую скамейку, где сидел Гриша. Ему опять стало неловко. Он глядел прямо перед собой и не решался даже отодвинуться от няньки на другой конец скамьи.
Внимание малютки скоро привлекли оттопыренные Гришины уши, и он потянулся к ним. Нянька, толстая, румяная баба, сообразила, что Гриша — безответный. Она поднесла своего бутуза к Грише, и розовый младенец ухватился пухлой ручонкой за Гришине ухо. Тот обомлел от смущения, но не решился сопротивляться. А ребенок, весело и звонко хохоча, то выпускал Гришино ухо, то опять хватался за него. Румяная нянька, забавляясь не менее младенца, повторяла:
— А вот мы его! А вот мы ему зададим!
Кто-то из мальчиков увидел и сказал другим, что маленький Жоржик развоевался с тихим мальчиком, который все сидит на скамеечке. Дети сбежались, окружили Жоржика и Гришу и шумно смеялись. Гриша старался показать, что ему ничего не больно и что ему тоже весело и забавно, что Жоржик его так хватает. Но ему становилось все труднее улыбаться и страшно хотелось заплакать. Он знал, что нельзя плакать, стыдно, и крепился.
К счастью, его скоро выручили. Синеглазая Лидочка, заслышавши необычайный смех и восклицания, пришла, увидела, в чем дело, и сказала:
— Няня, как вам не стыдно! Что вы делаете?
Ей и самой стало смешно глядеть на жалкое, сконфуженное Гришино лицо. Но, поддерживая перед нянькой и детьми свое достоинство взрослой барышни, она не засмеялась. Няня встала и сказала, посмеиваясь:
— Что ж, Жоржинька легонечко. Они сами ничего не говорят, им не больно.
— Пожалуйста, чтобы этого не было! — строго сказала Лидочка.
Жоржик, недовольный тем, что его отняли от Гриши, поднял крик. Лидочка взяла его на руки и унесла подальше, утешить. Ушла за ней и нянька. А мальчики и девочки не ушли. Они толпились перед сидевшим на скамейке Гришей, бесцеремонно оглядывали его.
— У него, может быть, приставные уши, — соображал один из мальчиков, — потому ему и не больно.
— Ты, должно быть, любишь, когда тебя держат за уши? — спрашивал другой.
— Скажите, — спросила девочка с большими синими глазами, — вас ваша мама за какое ухо чаще держит?
— Это ему так на заказ уши вытянули, в мастерской, — кричал веселый мальчуган, звонко хохоча.
— Нет, — поправил другой, — он так и родился. Когда маленький был, его не за руку водили, а за ухо.
Гриша поглядывал на своих мучителей, как загнанный зверек, напряженно улыбался и вдруг, совсем неожиданно для веселой детворы, заплакал. Частые мелкие слезы закапали на его курточку. Дети сразу притихли. Им стало неловко. Они сконфуженно переглядывались и молча смотрели на то, как Гриша плакал, утирая лицо тоненькими руками и, очевидно, стыдясь своих слез.
— Туда же, обижаться, — сердито сказала русоволосая красавица Катя, — что ему сделали? Уродец!
— Вовсе он не урод, ты сама урод, — заступился Митя.
— Терпеть не могу, когда говорят грубости, — сказала Катя, досадливо краснея.
Маленькая смуглая девочка в красной юбочке смотрела
