оставался серьезным и даже строгим. Голосом, в котором чувствовалось глубокое внутреннее волнение, Люпен произнес:
– Знаешь, Ботреле, ни одна из радостей моей безумной жизни не сравнится со счастьем читать в ее взгляде одобрение, нежность… Я тогда чувствую себя таким слабым… что даже плакать хочется…
Прослезился ли он? Ботреле казалось, что глаза великого искателя приключений наполнились слезами. О чудо, слезы в голосе Люпена, слезы любви!
Они подошли к калитке, ведущей на ферму. На мгновение Люпен замер на месте, прошептав:
– Отчего этот страх? Будто что-то давит… Разве с Полой иглой не покончено? А может быть, мое решение неугодно судьбе?
Раймонда обернулась к ним в испуге:
– Вот бежит Сезарина…
Действительно, в их сторону от фермы спешила жена таможенника. Люпен бросился ей навстречу:
– Что такое? В чем дело? Говорите же!
Запыхавшись, та пролепетала:
– Там человек… в гостиной…
– Англичанин, которого вы видели утром?
– Да, но теперь он одет по-другому.
– Он вас заметил?
– Нет. Но он разговаривал с вашей матерью. Мадам Вальмера застала его там.
– Что он сказал?
– Что ищет Луи Вальмера, что он ваш друг.
– А она?
– Мадам ответила, что сын уехал путешествовать… надолго… на несколько лет…
– Так он ушел?
– Нет. Стал махать кому-то из окна, что выходит на равнину… как будто звал кого-то.
Люпен колебался. Раздался пронзительный крик.
– Твоя мать… Это ее голос, – простонала Раймонда.
Он кинулся к ней, увлекая ее в порыве внезапно нахлынувшей любви:
– Скорее… бежать… главное, спасти тебя…
Но вдруг остановился в растерянности, объятый страданием:
– Нет, не могу… это ужасно… Прости, Раймонда… бедная женщина… там… одна… Побудь здесь… Ботреле, останься с ней.
И бросился вдоль каменной изгороди, огибавшей ферму, к заборчику, отделявшему постройки от равнины. Раймонда же, вырвавшись от Ботреле, побежала за ним и вскоре оказалась тоже у забора. А сам Ботреле, укрывшись за деревьями, стал наблюдать. Вот на пустынной аллее, что вела от фермы к забору, показались трое мужчин. Первый, самый высокий, шагал впереди, а двое других тащили под руки вырывавшуюся женщину, испускавшую пронзительные крики.
Наступали сумерки, однако Ботреле узнал все же в высоком мужчине Херлока Шолмса. Женщина была немолода. Под растрепанными седыми волосами виднелось бледное лицо. Все четверо приближались к забору. Вот Шолмс открыл калитку. И в тот же миг перед ним возник Люпен.
Появление его было настолько неожиданным, что никто не проронил ни слова. В некоем торжественном молчании двое врагов мерили друг друга взглядом. Лица обоих пылали ненавистью. Никто не двигался с места.
С ужасающим спокойствием Люпен произнес:
– Прикажи своим людям отпустить эту женщину.
– Нет!
Можно было подумать, что ни тот, ни другой не решаются завязать смертельное сражение, оба как бы собирались с силами для последнего боя. Прочь ненужные слова, вызывающие насмешки. Лишь тишина, мертвая тишина.
Обезумев от волнения, Раймонда с нетерпением ожидала конца поединка. Ботреле теперь держал ее за руки, заставляя стоять на месте. Минуту спустя Люпен повторил:
– Прикажи своим людям отпустить эту женщину.
– Нет!
Люпен начал было:
– Послушай, Шолмс…
Но осекся, осознав всю бесполезность разговоров. Чего могли стоить его угрозы перед лицом этого столпа воли и спеси, зовущегося Шолмсом?
Готовый на все, он тогда схватился было за пистолет. Но англичанин, оказавшись проворнее, подскочил к пленнице и приставил к ее виску дуло револьвера.
– Одно движение, Люпен, и я стреляю!
Оба его приспешника, также вооружившись пистолетами, наставили их на Люпена. Тот весь напрягся, усилием воли подавляя подступившее бешенство, и, засунув руки в карманы, бесстрашно глядя на соперников, проговорил:
– Шолмс, в третий раз говорю, отпусти эту женщину.
Англичанин хохотнул:
– Что, уж и тронуть нельзя? Хватит, довольно точек! Ты такой же Вальмера, как и Люпен, ты украл это имя, как раньше украл имя Шармерас. А та, которую выдаешь за свою мать, на самом деле Виктория, твоя сообщница, нянька…
И тут Шолмс допустил промах. Охваченный жаждой мести, он взглянул на Раймонду, потрясенную его словами. Люпен, воспользовавшийся моментом, быстро выстрелил.
– Проклятье! – прорычал Шолмс. Его простреленная рука упала как плеть.
Он заорал своим людям:
– Эй вы, стреляйте же! Стреляйте!
Но Люпен был уже возле них, и не прошло и двух секунд, как тот, что стоял справа, с переломанными ребрами валялся уже в пыли, а второй, обхватив разбитую челюсть, скатился к забору.
– Давай, Виктория, свяжи их… Ну теперь, англичанин, мы с тобой один на один. – И вдруг пригнулся, выругавшись: – Ах, каналья!
Шолмс, левой рукой подобрав оружие, уже целился в него.
Выстрел… Отчаянный крик… Между двумя противниками лицом к Шолмсу возникла Раймонда. Вот она покачнулась, поднесла руку к груди, снова выпрямилась и, повернувшись к Люпену, рухнула у его ног.
– Раймонда!.. Раймонда!..
Люпен кинулся к ней, прижал к груди:
– Умерла…
Наступило какое-то замешательство. Казалось, Шолмс сам был в растерянности от того, что наделал. Виктория причитала:
– Мой мальчик, мой мальчик…
Ботреле, в свою очередь, склонился над телом девушки. Люпен же все повторял: «Умерла… умерла…», как бы не отдавая отчета в своих словах.
Но вдруг черты лица его исказились страданием, и, охваченный каким-то безумством, он стал сжимать исступленно кулаки, весь дрожа, как ребенок от боли.
– Подонок! – в приступе ненависти закричал Люпен. И, одним ударом повалив Шолмса наземь, вцепился ему в горло, ногтями раздирая кожу. Англичанин захрипел. Он даже не сопротивлялся.
– Мой мальчик, мой мальчик, – взмолилась Виктория.
Ботреле кинулся разнимать, но Люпен уже разжал хватку и теперь рыдал возле поверженного врага.
О, жалкое зрелище! Никогда не забыть Ботреле того глубокого отчаяния. Как никто другой, зная о всей силе любви Люпена к Раймонде, обо всем том, что убил в себе великий искатель приключений ради одной лишь улыбки на лице своей возлюбленной, молодой человек искренне сочувствовал ему.
Ночь понемногу опускала свой темный покров на поле сражения. В высокой траве ничком лежали трое связанных англичан с завязанными ртами. Вдруг издалека, с равнины, в тишине зазвучали простые деревенские песни. Это возвращались с работы жители Невийет.
Люпен поднялся. Долго вслушивался он в однообразное, заунывное пение. Потом взглянул на ферму, свой счастливый приют, где так хотел спокойно коротать свои дни подле Раймонды. И перевел глаза на нее саму, несчастную возлюбленную, погибшую от любви, что уснула у его ног вечным сном. Крестьяне подходили ближе. Люпен нагнулся и, обхватив сильными руками тело возлюбленной, одним движением, присев, взвалил его себе на спину.
– Пошли, Виктория.
– Пошли, мой мальчик.
– Прощай, Ботреле, – сказал он.
И, сгибаясь под тяжестью своей драгоценной, тяжкой ноши, вместе с шагавшей за ним по пятам старой служанкой он
