Стас никогда не бывал в Париже но, даже не будучи такой романтической натурой, как Ольга, был поражен видом древнего города. Возможно, потрясал именно вид мертвого города, покрытого льдом и снегом. Города, восставшего из морских пучин. Города, потерявшего свой изысканный лоск и аристократизм и, тем не менее, оставшегося нетленным памятником величию человеческой мысли.
Центр Парижа не слишком пострадал от метеоритной бомбардировки, и только переломленная пополам ажурная конструкция гениального Эйфеля напоминала о последствиях космического столкновения. Стоящая у подножия башни каменная горгулья[205], подперев рукой голову, уныло наблюдала за пустынными улицами, покрытыми заледеневшими зелеными водорослями. Еще три месяца назад по этим улицам бродили толпы туристов, а в узких улочках Латинского квартала лохматые художники старались запечатлеть силуэты и образы, казалось бы, вечного города.
Париж был мертв. Сторожевая система Стаса в радиусе пятнадцати-двадцати километров не улавливала ни единой искорки жизни. Да и откуда взяться жизни в городе, два дня назад поднявшемся с двухсотметровой глубины, со дна океана? Спутницы Стаса молча смотрели на открывшуюся панораму. Он старался не трогать мысленную и эмоциональную сферу своих подруг, как, впрочем, и остальных представителей рода человеческого, но общий остаточный фон улавливал всегда. Сейчас и без его экстрасенсорных возможностей было понятно, что девушки подавлены увиденным, а мысли о грядущем для них просто невыносимы. Человеку непросто жить со знанием того, что он безнадежно болен, а знание часа своей смерти по силам только сильному духу.
– Лучше бы я не видела такой Париж, – тихо и грустно произнесла Ольга.
– Да, Стас, какое-то печальное турне получается. Безнадегой попахивает… А нам и своей хватает. Вот скажи, зачем ты нам все это показал? Бренность нашу подчеркнуть? – Надя зло посмотрела на Стаса.
– Ничего я не хотел подчеркнуть. Конечно, мог бы и пожалеть вашу психику, тут вы правы. Наверное, мне просто нужно было с кем-то разделить эту ношу.
– Давай вернемся домой, Стас, – Сашка всем телом прижалась к нему. – У камина тепло и уютно, а то, что нас ждет впереди, мы сегодня увидели, и это знание меня не радует, но от него никуда не денешься. Если кто-то и способен нам чем-то помочь, то это только ты, но, судя по твоему взгляду, ты и сам не знаешь как.
– Да, я не знаю. Но обещаю что-нибудь обязательно придумать или хотя бы попытаться это сделать. Становитесь в круг и давайте покинем это мрачное место, – Стас сформировал мысленный образ гостиной и открыл портал.
Вместо привычной гостиной с ярко горящим камином они оказались по колено в снегу в небольшой долине, окруженной заснеженными вершинами высоких гор. Стас попытался повернуть голову и с удивлением обнаружил, что тело отказывается ему подчиняться. Конечности были скованы свинцовой тяжестью, даже движение глазного яблока требовало неимоверных волевых усилий. Боковым зрением он заметил застывших в трансе девушек – они напоминали замороженные ледяные статуи.
– «Иттихад, хулул!» – тварь пожелала стать Богом! – произнес материализовавшийся из воздуха прямо перед ним высокий седой старик в небольшой чалме и пестром восточном халате.
– Кто ты? – хотел спросить Стас, но язык не слушался, из горла не вылетело ни звука – но, похоже, старик в этом и не нуждался.
– Кто я? Это не столь важно, хоть мы уже и знакомились. Гораздо важнее, кто есть ты! И вот с этим мне предстоит разобраться. Я совершил непростительную ошибку, отпустив тебя в первый раз. Ты не так прост, как показался мне изначально.
– Суфи? Ягг?
– Узнал – это хорошо. Имен много, они ни о чем не говорят, но тебе открою одно из первых. Можешь звать меня Ал-Холанж.
– Освободи девчонок, тебе ведь нужен только я, – мысленно произнес Стас, пытаясь напрячь все свои силы. Впрочем, совершенно безуспешно. Он был блокирован полностью – как в ментальной, так и в физической сфере.
– Не трать понапрасну силы. Они слишком слабы, чтобы мне противостоять. Ты всего лишь подопытная мышь. Не скрою, экземпляр интересный, но даже самая талантливая крыса не может изменить свою сущность. Эти же, – суфий кивком головы указал на девушек, – просто пыль под ногами. Но жизнь им я пока оставлю. Есть интересная мысль, – вместе с исчезающим звуком голоса в воздухе растаяли спутницы Стаса, оставив его наедине со стариком.
– Да кто ты такой, черт возьми? Кто дал тебе право вершить судьбы людей? Если ты действительно суфи, то основной линией вашей идеологии была любовь! Пусть к Богу, но все-таки любовь!
– Что ты можешь знать о любви, червяк? Высшая экстатическая[206] любовь к Всевышнему – это единение с ним, и достигается оно только через самопожертвование. Это жертва не только тела, а, прежде всего, личности, которая возрождается на земле в ипостаси Бога. Ана‑л-Хакк – Я есмь Истина…
– Знаешь, Холанж, как-то ты мне мало напоминаешь авешу[207] Творца. Иисус пожертвовал собой ради человечества, а ты предлагаешь принести себя в жертву ради самого себя и своего эго. Отпустил бы ты меня, старик Хоттабыч[208], а то, глядишь, и на тебя кувшин глиняный найдется.
– Ты жив только потому, что интересен мне, и твоя наглость лишь усиливает этот интерес. Но знай границу, смерд[209], иначе будешь молить меня о самой страшной смерти. Поверь, за прошедшие одиннадцать веков я научился доставлять настоящую боль, и не только себе.
Пейзаж холодных, снежно-блестящих горных вершин исчез, сменившись абсолютной тьмой пещеры. Стас лежал на полу каменного склепа, вырубленного в цельном скальном массиве и представлявшего собой параллелепипед размером три на два метра и высотой около метра. Впрочем, размеры не имели никакого значения: Стас по-прежнему находился в силовом коконе, надежно изолирующем его как от любого внешнего потока энергии, так и от использования внутренних резервов. Он был бессилен как в прямом смысле слова, поскольку был не в состоянии пошевелить даже пальцем, так и в энергетическом – все возможности паранорма гасились накинутой на него энергетической сетью.
Стас не мог опустить взгляд на правую руку, но был практически уверен, что его верный друг и спутник Бич покинул его. Либо был так же бессилен, как и он сам. Попытка вырвать из плена энергетическую оболочку никаких ощутимых результатов не принесла. Аура была так же надежно изолирована, как и сам Стас. Что же соизволил ему оставить великий, всемогущий и, похоже, изрядно поврежденный разумом Ал-Холанж? Если Стас мыслит, следовательно, разум принадлежит ему, а значит, и память должна быть подвластна разуму. Кто-то из многочисленных ночных собеседников утверждал, что все ответы находятся в его голове. Никто, правда, не объяснил, как их оттуда извлекать…
* * *
На тростниковом мате перед ним в позе лотоса сидел невысокий, хорошо сложенный бритый наголо мужчина средних лет. Смуглое лицо и прямой римский нос выдавали в нем жителя южных районов Азии или Европы. Обнаженное по пояс тело было местами покрыто густыми черными курчавыми волосами, торс обвивал двойной шнур из грубой шерстяной нити с вплетениями какого-то блестящего металла. Такая же нить, украшенная золотым или бронзовым кольцом-пекторалью[210] довольно тонкой работы, была и на шее мужчины. Кисти рук, оплетенные браслетами из того же металла, были сложены на груди, а широко поставленные раскосые и совершенно черные глаза внимательно смотрели на Стаса.
Комната, в которой он оказался, вероятнее всего, служила алтарем или каким-то культовым помещением и напоминала ему ту каменную могилу, где осталось лежать его тело. Здесь полностью отсутствовали окна, и только неяркий свет масляной лампады отбрасывал причудливые блики на статуэтку бога или богини, расположенную на возвышенности в углу.
– Ты звал меня, заблудший? – родился в голове Стаса вопрос, хотя ни один мускул на застывшем лице его собеседника не дрогнул.
– Звал. Не факт, что именно тебя. Но с тем, что помощь мне нужна, поспорить сложно. Кто ты, уважаемый?
– Гильгамеш[211]. Господин Кулаба, сын Призрака, – голова очередного предка склонилась в легком, едва заметном кивке.
– Ты так и будешь со мной мысленно общаться? И, кстати, просвети, где этот Кулаб находится? И главное, когда?
– Ты дерзок, неуважителен и, главное, неразумен. Никак не пойму, почему Энлиль[212] именно тебя избрал для свершения своей божьей воли. Я – царь шумерского города Кулаб. Судья мертвых и, по нелепому стечению обстоятельств, твой очень далекий предок, живший почти пять тысяч лет назад.
