– Впереди путь прегражден завалами, а значит, коннице не пройти! – едва пробился к командующему комиссар Шемберг. Он уже был без шлема, лицо залито потом, слипшиеся седые волосы спадали на лицо.
– Так бросьте против них пехоту!
– Она позади нас и туда ей не пробиться!
– Значит, спешьте гусар и драгун! Въехать верхом в ад еще никому не удавалось! Как там ведут себя казаки Хмельницкого? – тотчас же забыл он о комиссаре.
– Пока не нападают, – ответил полковник Чарнецкий, который, взобравшись на повозку, пытался осмотреть в подзорную трубу позиции арьергардного прикрытия.
Однако позиций как таковых не было. Узнав о засаде, отряд арьергарда ускорил темп и начал сливаться с обозом, опасаясь, как бы казаки внезапно не ударили ему в спину. Точно так же поступили и гусары из передового отряда. Образовалась огромная, неорганизованная и почти не поддающаяся какому бы то ни было управлению масса конного и пешего люда, повозок, карет…
– Они-то не нападают, – продолжил Чарнецкий, – но я вижу, что по тропе, вон той, что слева, к татарам подходит артиллерия. Причем везут орудия не на повозках.
– Тянут волоком, что ли?
– Нет, вроде бы на каких-то специальных возках. Орудия теперь стоят на своих собственных колесах.
Он хотел добавить еще что-то, но в это время со всех сторон вновь слышалось леденящее душу:
– Татары!
– Ордынцы смяли наши заслоны!
– Мы окружены татарами!
«Да они попросту паникуют!», – попытался успокоить себя командующий. Но в следующее мгновение и сам увидел ордынцев. Они появились на верхнем ярусе склона, заполнив своими косматыми лошадками и вывернутыми шерстью наружу тулупами все пространство между валунами и деревьями, образовав вместе с ними одну непроходимую стену.
– Кареты и повозки – в круг! – прогромыхал он срывающимся баском, пытаясь перекричать тысячеголосый рев вооруженной толпы. Он знал, что сейчас произойдет. Никто, никакой военный опыт, никакие призывы к мужеству не могли вытравить в душах польских аристократов страх перед конницей этих азиатов. Никакие укрепления, никакой численный перевес не позволял его жолнерам чувствовать себя достаточно сильными и защищенными, когда напротив них появлялись чамбулы крымских татар или белгородских ордынцев.
– Повозки в круг! – поддержали командующего находившиеся вблизи офицеры.
– Полковник Чарнецкий, пробивайтесь на правый склон и сдерживайте татар вон там, – указал командующий саблей, – на среднем ярусе, у валунов!
– Если только удастся сдержать их! – мужественно вернулся в седло полковник.
– Комиссар Шемберг! Берите на себя левый фланг! Не позволяйте татарам приблизиться к лагерю.
– Им достаточно удобно расстреливать нас из луков и оттуда, из-за гребня, – обреченно изрек Шемберг, в то же мгновение растворяясь в гуще всадников, которым казалось, что спасение там, где находится командующий, а не там, где слабее враг.
Какое-то время татары как бы наблюдали за тем, что происходит в котловине. Несколько тысяч луков застыли с натянутыми тетивами. Несколько тысяч стрел замерли перед полетом. Но затем несколько тысяч глоток вдруг разом взревели в едином, взбадривающем словно чумной напиток из диких трав воплем: «Алла!»
Поляки густой массой двинулись на татар по крутому склону, однако залпы орудий выкашивали их, а тысячи луков расстреливали в упор тех, кто уцелел под ядрами. Конные гусары пытались прорваться через завалы, но попадали в волчьи ямы и под град пуль тех казаков, которые ждали их в засаде. А те из драгун, что сумели прорвать первый татарский заслон, попадали под сабли второго заслона.
Пение тетивы, залпы орудий, проклятия сражающихся и предсмертные стоны умирающих – все слилось здесь в немыслимую симфонию судного избиения.
– Смотрите, граф, – адъютант командующего указал рукой на оголенный склон долины в той стороне, откуда они пришли. – Это казаки. Они сдерживают слово – не вступают в бой.
– В этом нет смысла. Они бездействуют, наслаждаясь своим предательством.
– Они не предали нас, граф, они просто-напросто наши лютые враги. Давайте сформируем отряд и попытаемся прорваться через заслон татар, за которыми стоят казаки и, очевидно, Хмельницкий. По крайней мере попадем в плен к славянам, а не к азиатам.
Потоцкий уже спешился и стоял между двумя растерзанными пистолетными пулями и осколками ядер каретами. Это последнее укрытие, которое хоть как-то спасало его. А там, на склонах, уже сходились врукопашную. Солдаты бросались на татар, разя их прикладами мушкетов, забрасывая камнями и подрубая саблями ноги лошадей.
– Нас все же предали! – крикнул граф собравшимся вокруг него офицерам, отстреливавшимся из мушкетов и пистолетов. – Но сейчас не время истязать себя! Посмотрите на эти вопящие орды! Лучше погибнуть здесь, на поле боя, чем стать пленниками этих зловонных азиатов!
– Но попытайтесь спастись, граф! – крикнул только что вернувшийся со склона комиссар Шемберг. Он уже был ранен, вся голова и лицо были залиты кровью. Однако продолжал оставаться в седле.
– Я не стремлюсь спасти свою жизнь! Лучше умереть здесь, чем терпеть издевательства победителей или потом, вернувшись из плена, укоры отца и всей высокородной шляхты!
– Взгляните! – крикнул кто-то из офицеров. – Татары смяли наш заслон и прорываются сюда.
– Все – по коням! – решительно скомандовал Потоцкий, первым садясь в седло. – Мы должны отбросить их! В бой!
* * *
Пока в урочище разгоралось сражение, Хмельницкий сидел на большом валуне на вершине склона и, хотя и наблюдал за ходом избиения своих врагов своими же врагами, однако всем вокруг казалось, что мысленно он пребывает где-то далеко от этих мест. И гул битвы в его сознании звучал уже как предвестник тех битв, которые ему еще предстояло завязать и выиграть.
– Что мы здесь делаем, гетман?! – появился за спиной у Хмельницкого полковник Глух [27] . – Мы сражаемся или не сражаемся?! А если сражаемся, то кто командует?
– Мы придерживаемся условий, на которых поляки оставили лагерь. Поэтому в битву не вступаем.
Хмельницкий знал: этот полковник недоволен тем, что он позволил полякам уйти из лагеря, оставаясь одним из немногих, кто настаивал на его штурме. Однако пока что списывал это на элементарную горячность молодого офицера, произведенного из рядовых казаков-реестровиков сразу в полковники. Очень уж он понравился полковнику Ганже, которого Глух поддержал, когда тот бунтовал казаков против Барабаша.
– Но мы не выполняем их. Мы попросту обманули поляков. Устроили завалы и засады, натравили на них Тугай-бея, отдав ему все свои орудия.
– Татары бьют поляков. Неужели тебе приходилось когда-либо видеть зрелище более приятное? И вообще запомни: в бой мы вступим только тогда, когда его нельзя будет выиграть хитростью.
– Я такой войны не понимаю, – резко ответил Глух. Смуглое худощавое лицо его выдавало в нем степняка, в роду которого прижились, очевидно, и половцы, и печенеги. Да и без монгольской крови тоже наверняка не обошлось. Высокий, статный, он всем своим телом излучал какую-то особую силу, которая, впрочем, разрушалась его же словесной несдержанностью и совершенно противной Хмельницкому суетливостью. – Лучше уж самим вступить в бой. Так будет честнее.
– Честнее будет, полковник, если ты возьмешь своих воинов и до моего появления на месте побоища попытаешься пленить, а значит, спасти, Стефана Потоцкого, Шемберга и Чарнецкого. Мне бы не хотелось, чтобы они оказались в руках татар и терпели их издевательства. Хотя… нет. Татары вряд ли отдадут их тебе. Отряд мы поведем вместе, – поднялся Хмельницкий со своего «камня мудрости». – Как считаешь, так будет справедливее? – осенил себя иезуитской ухмылкой гетман.
Они успели вовремя. Когда отряд, который вели Хмельницкий и полковник Глух, пробился через татарское оцепление и завалы трупов к тому месту, где стояли растерзанные кареты польских военачальников, Стефан Потоцкий уже истекал кровью от нескольких ран, а два десятка офицеров стояли вокруг него обезоруженные, с поникшими головами пленников.
– Прекратить сражение! – крикнул Хмельницкий по-татарски, увидев неподалеку только что появившегося на поле битвы Тугай-бея. – Теперь они уже не воины, а пленные!
– Ты навсегда опозорил свою честь, гетман, – попытался пробиться к Хмельницкому полковник Чарнецкий. – Все, что ты здесь видишь, – на твоей и моей совести! Ведь это мы с тобой заключали договор, под наше слово чести тысячи воинов вышли из лагеря.
Пройти к Хмельницкому казаки ему так и не дали, оттеснили и чуть не затоптали лошадьми. Но все же гетман успел сказать ему то единственное, что мог сказать в подобной ситуации:
– Из лагеря под Желтыми Водами вы вышли под то же слово чести, под которое огнем и мечом прошлись по Украине, прежде чем прибыли туда по наши души. Эй, полковник Глух, лекарей наших казацких сюда! Потоцкого перевязать и положить на повозку! Попытаемся спасти его! Всех остальных раненых тоже перевязать, и не допускайте, чтобы кто-либо издевался над ними или, не доведи Господь, грабил.
