– Значит, вас разбили во время отступления?!
Еще несколько минут солдат рассказывал все, что знал. Потоцкий больше не прерывал его и никак не комментировал услышанное. Он был потрясен настолько, что, заметив его состояние, майор спросил, не позвать ли лекаря-германца.
– Теперь у меня есть три лекаря, способных излечить меня от этой страшной напасти, – вино, сабля и моя ненависть к этим выродкам – казакам, – спокойно, холодно ответил Потоцкий. – Не останется такого креста на Украине, на котором я бы не распинал их, не останется такой ветки, на которой хотя бы одного не подвесил. Огнем и мечом пройду по этой земле, огнем и мечом верну ее в католичество, под корону польского короля.
* * *
Приказав вывести солдата, Потоцкий опустошил несколько бокалов вина, но чувствуя, что оно не способно одолеть его, попросил подать коня. Вырвавшись за пределы предместья, он приказал майору и шести гусарам охраны оставить его одного и погнал коня в поле, в сторону Черкасс.
Почти загнав животное, граф свалился с седла у какой-то часовни и, обхватив руками стоящий рядом с ней каменный крест, выплакался наедине с собой, проклиная эту войну, свою гордыню, заставившую толкнуть сына в поход против Хмельницкого, и свою несчастливую долю.
Он все помнил… Как польный гетман Калиновский отговаривал его от похода на Сечь; как призывал назначить командиром передового отряда кого-то из более опытных военачальников. Как заклинал не разделять армию, ибо при этом разделе получалось, что большая часть войска оставалась в тылу, а экспедиционный корпус расчленялся на две колонны: одна двигалась степью, другая, на лодках, спускалась к Сечи по Днепру.
«Как я мог положиться на совершенно не смыслившего в военных делах сына, послав его на позор и гибель, против Хмельницкого?! – спрашивал теперь себя Потоцкий. – Конечно, мне хотелось, чтобы сын добыл себе славу полководца и со временем сменил меня на посту коронного гетмана, но вот к чему это привело… Как я мог допустить, чтобы казаков возглавила эта продажная бездарь Барабаш?! Который конечно же не способен был удержать под своей булавой реестровиков, поскольку никогда не пользовался у них никаким авторитетом. Они убили своего гетмана, предались повстанцам и заодно предали моего сына! Нет прощения! Нет им прощения!» – В кровь сбивал он кулаки, колотя ими по старому, изъеденному стихиями каменному кресту.
Когда адъютант и гусары из охраны обнаружили его, граф пребывал в состоянии полнейшей прострации. Какое-то время Торуньскому даже казалось, что он сошел с ума.
Реквизировав в ближайшей деревеньке обычную крестьянскую повозку, половину пути, пока Потоцкий не пришел в себя, они везли его в этой повозке словно на казнь.
Очнувшись, сильно постаревший полководец заговорил с сыном. В его воспаленной фантазии проигрывалась сцена, которую адъютант хорошо помнил. Это была сцена напутствия Стефана перед его первым боевым походом.
– Я дал тебе войско, Стефан. Под твоим командованием находятся лучшие силы, которые у меня есть. Гусары, прусские драгуны, саксонские артиллеристы, отборный полк казаков реестра. Иди напролом. Развей повстанцев по степи. Доберись до Сечи и накажи эту погань так, чтобы, узнав о твоей мести, содрогнулись в Бахчисарае и Стамбуле. Хмельницкого и всех прочих атаманов и полковников привези сюда закованными в кандалы. В эти дни Польша должна понять, что у коронного гетмана Потоцкого появился сын, достойный славы отца и деда. Что у нее вновь появилась «первая сабля Короны». Что у нее – свой Македонский и свой принц де Конде. Ты должен повести себя так, чтобы твое имя вошло в историю Польши, а сам ты со временем взошел на польский трон.
Напутствие было необычным. Возможно, поэтому адъютант запомнил его почти дословно и мог подтвердить, что сейчас Потоцкий тоже почти дословно повторяет его.
Но когда перед коронным гетманом действительно представал сын… О, когда он еще представал, каждое слово его было преисполнено не любовью к Стефану, не страхом за него, а презрением ко всем остальным сыновьям рода человеческого и ненавистью ко всем остальным отцам, чьи сыновья должны были сходиться в эти дни на полях сражений не только Польши, но и всего мира.
Он благословлял сына на жестокость и казни как на славу рыцарского турнира – вот что поразило тогда майора, у которого далеко, в Люблине, тоже подрастал сын. Но еще больше удивляло барона Торуньского, что и сейчас, мысленно обращаясь уже к духу погибшего сына, слова старого полководца не стали ни добрее, ни мудрее. И ему вдруг подумалось, что сыновья таких отцов недостойны славы воинов, как недостойны и жизни. Они просто-напросто обречены на гибель во время позорного бегства.
Не зря же Николая Потоцкого терзала не столько мысль о том, что Стефан погиб, сколько о том, что погиб он позорно, уходя из отлично укрепленного лагеря, так и не приняв боя, гнусно пытаясь откупиться от казаков артиллерийскими орудиями, которые всегда составляют гордость любого войска. Что погиб он посреди болот, погубив весь корпус, от рук взбунтовавшейся черни.
Благословив сына на «очередную» гибель, Потоцкий какое-то время обессиленно лежал на повозке и бездумно смотрел в небо. Возможно, в эти минуты он видел себя уже оттуда, из поднебесья, лежащим на той последней повозке, которая доставляла его к фамильному склепу.
– Куда вы меня везете, висельники?! – неожиданно поднялся он на колени. И все остановилось и замерло. – Коня мне! – рявкнул Потоцкий так, что вздыбились даже те кони, которые вели себя спокойнее под залпами крепостных орудий.
– Коня коронному гетману! – тотчас же опомнился адъютант.
Оказавшись в седле, Потоцкий залитым кровью взором осмотрел своих спутников и, закрыв глаза, яростно покачал головой.
– Она, эта взбунтовавшаяся чернь, еще не представляет себе, что такое Потоцкие во гневе. Они не способны представить себе, во что я превращу эту землю, под каждым камнем которой плодится по змее.
«Это не так, мы приходим на отчую землю без гнева и пристрастия, – словно молитву пробубнил про себя барон Торуньский. – Поэтому идти по ней тоже должны без гнева и пристрастия… Каждый же, кто проклянет отчую землю во гневе своем, проклянет тем самым и жизнь свою на этой земле…»
Коронный гетман помнил, что время от времени, порой в самые неподходящие минуты, адъютант Торуньский, некогда мечтавший стать кардиналом и примасом Польши, вдруг обращался к Богу и к Святому Писанию как настоящий священник. Когда Потоцкий чувствовал это, в нем закипала ярость иезуита, считающего, что обращаться к Господу имеет право только он один, ибо только он один достоин обращаться к Господу. Остальные должны взирать на небеса с молитвенным страхом обреченных.
«Ты должен повести себя так, чтобы имя твое вошло в историю Польши, а сам ты взошел на польский трон», – вновь вспомнилось адъютанту отцовское напутствие Николая Потоцкого.
– До сих пор каждый из посматривавших на польскую корону, – словно громом небесным поразил его граф Потоцкий, обращаясь в гневе к тем врагам своим, что засели в польском сейме, – примерялся: достоин ли он трона Польши! И только Потоцкие снисходительно смотрят на корону, решая, достоин ли жалкий трон Польши того, чтобы кто-либо из Потоцких восходил на него! Вот увидите: Польша еще содрогнется!..
10
– Челом тебе, гетман, – возник в сумраке кабинета сотник Савур. – Прибыл гонец из Крыма.
– Из Перекопа? – довольно безразлично поинтересовался Хмельницкий. Его резиденция располагалась в небольшом особняке какого-то польского аристократа, почти в центре Чигирина. И целый день он был занят тем, что принимал у себя командиров небольших отрядов и даже неплохо организованных полков, прибывающих к нему из Брацлавского, Киевского, Подольского и Волынского воеводств.
Разнесшаяся по Украине весть о победе его армии под Желтыми Водами укрепила в вере сомневающихся и указала путь тем, кто уже давно, еще с ранней весны, громил польские усадьбы в своих волостях, ожидая вестей из Сечи от Хмельницкого.
Поначалу эмиссары [29] гетмана не очень-то торопили предводителей местных восстаний с уходом из родных краев. До поры до времени те должны были оставаться в своих волостях, чтобы будоражить народ, собирать разрозненные отряды в полки, а главное – оттягивать на себя часть польских войск и дворянского ополчения. Зачастую ополченцы вообще не решались оставлять свои воеводства, зная, что, стоит им уйти, как ряды восставших увеличатся во стократ, и защищать их земли будет, по существу, некому.
– Не из Перекопа, – ответил Савур. – Оттуда гонцы прибывают в основном к Тугай-бею. Этот-из Бахчисарая. С письмом от самого хана Ислам-Гирея.
Командующий откинулся на спинку высокого, грубовато сколоченного дубового кресла и, заинтригованно повертев свитком с только что написанным на имя польского короля посланием, коротко, победно рассмеялся.
