Прямо как опа.
Миха делает еще два снимка. Не просит Колесника посмотреть в камеру, вообще ничего не говорит.
А потом Елена встает и заходит к Михе за камеру. Улыбаясь, жестами показывает: сядь рядом с мужем, я хочу вас сфотографировать вместе.
Миха переводит взгляд на Колесника, наблюдающего за женой. Та оживленно настаивает, подталкивает Миху к стулу.
– Знаете, я, пожалуй, не буду.
Это грубо и жестоко, но Михе и впрямь не хочется фотографироваться с Колесником. Старик переводит, и Елена смолкает. Она обижена, но старик задет сильнее. Сидит неподвижно, уронив огромные руки на тощие колени.
Миха начинает извиняться. Складывает камеру и уходит.
* * *
В дверях кухни стоят Андрей и его друг – похоже, они смущены и недовольны. Миха отмывает руки под краном. На обратном пути на велосипеде порвалась цепь, и теперь все руки в масле и ржавчине, а под ногтями – бурая грязь. Михины руки, еще не отошедшие от фотосъемки, подрагивают под ледяной струей, текущей из крана. Миха оборачивается навстречу входящим.
– Андрей говорит, что не нужно было приводить сюда этого человека.
Миха этого ждал. Он говорит:
– Скажите ему, пожалуйста, что я старика не звал. Он пришел сам. Простите.
И прислушивается к невнятному бормотанию переводчика, разглядывая свои замасленные, недомытые руки.
– Андрей говорит, тот человек – убийца.
– Знаю. Скажите ему, что мне это известно.
«Ну вот и все», – думает Миха. Конец дружбе. И поездке конец.
– Я завтра уезжаю. Пожалуйста, скажите Андрею, что я уезжаю и очень благодарен ему за гостеприимство. Ему и его маме.
Андрей с явным облегчением кивает. Ему не пришлось меня выгонять.
Миха отворачивается. Злые слезы жгут глаза. Он снова открывает кран и трет пальцы под холодной водой, но от мыла масло только хуже размазывается.
* * *
– Вы помните такого?
Вечером Миха опять к ним возвращается. Елена Колесник впускает его в дом и оставляет наедине с мужем на кухне.
– Вот этого человека?
Миха кладет фотографию на стол, чтобы старик не заметил его дрожащих рук. Красные от воды, от вечер него ветра, от холодного велосипедного руля. Колесник придвигает снимок к себе поближе.
– Это здесь, в Белоруссии?
– Нет, в Германии, в тридцать восьмом.
– Лицо знакомое.
Миха был к этому готов. Весь день готовился. Все эти дни.
– Кто это?
Миха не знает, что сказать. Раньше он хотел все Колеснику рассказать, потом раздумал. Хорошо бы Колесник все узнал, но имя деда называть бы не пришлось. Но он называет.
– Аскан Белль.
– Да. Это Белль, он служил в SS.
– Waffen SS.
– Верно, Waffen SS. Я его помню.
Почти полегчало.
– Что вы помните?
– Они несколько недель тут воевали, а потом спешно ушли. И однажды рано утром в городе оказались красные. Прямо в центре, возле церкви.
– В сорок четвертом.
– Угу. Они меня арестовали, вместе с другими такими же, а потом к нам и немцев стали приводить. Не всех, некоторые были уже мертвы, некоторые успели убежать, но приводили тех, кто остался. Похоже было на чистку гетто, фашистского гетто. Они стояли с нами на перекличке, и я помню, среди них был Аскан Белль.
– Вы его видели?
– Да. Русские вытолкнули его из строя. Они шли вдоль строя и вытолкнули его, поставили на колени. На главной площади. Они, естественно, были с автоматами. Ему к голове приставили автомат, и имя объявили – тот самый Белль.
Alles vorbei[18]. Финал. Опа Аскан Белль.
Миха не знает, что сказать. Думает: «Зря не записал». Магнитофон завернут в свитера и лежит на дне сумки, оставшейся в Андреевом доме.
– Еще что-нибудь помните?
– Русские собирались нас расстрелять. Некоторые хотели расстрелять нас прямо на месте. Потому-то они и держали нас в шеренге так долго: всё спорили. Я хорошо это помню.
– Он мой дед.
Колесник замолкает. Смотрит на Миху, и Михе на миг приходит в голову, что старик рассердился. Он собирался совсем не так это сказать, но так оно вышло.
Под Колесниковым взглядом Миха начинает нервничать, ерзать на стуле.
– Почему они хотели расстрелять моего деда?
– Они хотели расстрелять всех нас.
Миха сидит долго. Или ему кажется, что долго, и он пытается разобраться в охвативших его чувствах. Пытается понять, можно ли спросить то, что ему очень нужно знать. Напротив сидит Колесник, Михаэль слышит его дыхание и думает, что, наверное, сможет даже почувствовать, когда Колесник на него посмотрит и когда он отведет глаза.
– Он был здесь. Лето и осень сорок третьего.
Колесник дернулся. Миха замечает это краем глаза. Начинает снова.
– Скажите, он стрелял?
Задавая вопрос, Миха не смотрит на Колесника, ждет ответа. Но Колесник молчит, и Миха поднимает глаза.
Старик сидит, обхватив голову руками.
Фотография отодвинута на середину стола. Глянцевая поверхность снимка отсвечивает на солнце, и дедова лица не различить, только множество линий, покрывающих фотографию мелкой сеткою. И глубокий залом, пересекающий ноги.
– Иосиф!
– Он стрелял. Прости, Михаэль. Он убивал евреев и белорусов.
Хорошо, что не видно дедова лица, хорошо, что Колесник смотрит в сторону.
– Вы сами видели?
Колесник трет глаза.
– Я про него знаю.
Знает.
Миха поднимает взгляд на Колесника, но тот смотрит в окно. Знает. Глаз старика не видать, но лоб явственно пересекла складка, и тень упала на лицо.
– Откуда вам известно?
– Сорок третий. Тогда все, кто здесь был… Все были за этим. Они все, и мы все.
– Но вы говорили. Вчера вы говорили, что стрелял не каждый. Тот человек, что покончил с собой…
– Я его запомнил потому, что он покончил с собой.
– Что вы хотите сказать?
– Простите.
Миха смотрит на Колесника, на лицо, спрятанное в ладонях. Вслушивается в голос, доносящийся из-под пальцев старика.
– Тех, кто не стрелял, было так мало. Их было так мало, что я могу назвать имя и описать лицо каждого, кто не стрелял.
Он-то знает. И Миха знает, что это правда.
– Понимаете?
Миха понимает, но молчит, изо всех сил прижимая кулаки к глазам.
* * *
По пути на автобусную остановку Миха с сумками проходит мимо дома Колесников. Когда Миха появляется в воротах, Колесник стоит в саду под деревом.
– Михаэль!
Колесник радуется и, улыбаясь, спешит по дорожке навстречу. Михе приходит в голову, что никогда ему к этому не привыкнуть; не приучить себя к симпатии Колесника.
– Может, поедите чего? Есть время заглянуть?
– Нет, к сожалению. Автобус должен скоро подойти.
– Тогда я вас провожу, ладно?
– Да. Спасибо. Отлично.
На остановке Миха оставляет Колесника с сумками, а сам идет купить яблок в дорогу. Яблоки ему не нужны, ему вообще ничего в дорогу не нужно, но не может он стоять со стариком и в молчании ждать автобуса.
Хорошо наконец уехать. Миха пытается, но не может почувствовать грусть, прощаясь с Колесником. И хотя Миха знает, что Колесник ему симпатизирует, все же ему кажется, будто и тот не слишком расстроен его отъездом.
Колесник, не дожидаясь, пока автобус отправится, прощается с Михой, на миг прижав к стеклу широкую сухую ладонь, и уходит. Миха сидит в одиночестве и ждет. Скорее бы автобус тронулся.
Дома, зима 1998-го
Мина то плачет, то смеется, и жалуется, что чудовищно устала. Как никогда прежде. Миха, к неудовольствию нянечки, ложится к Мине на постель. Когда няня выходит, Мина снова заливается смехом, а Миха отворачивает краешек одеяла и глядит на крохотное дочкино личико.
– Как мы ее назовем?
– Я не знаю. Не знаю.
Мина кладет малютку Михе на живот, и тот через рубашку ощущает слабое тепло, но не ощущает никакой тяжести.
– Тебя как зовут?
Заметив Минину улыбку, Миха смеется.
Мина засыпает, а Миха все лежит с их малышкой, не смыкая глаз. Так ему, по крайней мере, кажется, но пришедшая Луиза его будит.
– Я принесла шампанское.
