После ухода детей я вдруг ощущаю усталость, и Найл, видимо, тоже; через некоторое время мы сидим у задней двери, несмотря на мороз, и передаем друг другу бутылку «Дом Периньон», которую умыкнули с кухни. Шэннон пришла бы в ужас, увидев, что мы пьем ее шампанское не из высоких бокалов.
— Помнишь наше первое Рождество? — спрашивает он.
Я улыбаюсь:
— В том коттедже.
— Ты сказала, что хочешь его купить и жить там.
— Я и сейчас хочу.
— А ты не думаешь, что мы бы перелаялись, если бы жили там только вдвоем?
— Нет, — отвечаю я, и он улыбается, как будто ответ правильный.
— Домой не хочешь? — спрашивает Найл. — Всех интересных людей на этом торжестве насильно отправили спать.
«Я хочу, чтобы у нас был еще один ребенок», — почти что произношу я, однако осекаюсь.
— Да, пожалуй. А то Шэн притащит кокаин и вообще слетит с катушек.
— Она этим, кажется, больше не балуется, — замечает Найл, отхлебнув. — С тех пор, как малыш родился.
— А, ну конечно. — Понятное дело. — Она, кстати, в хорошей форме. Хамит всем напропалую.
— Бен мне сказал, что ему снятся кошмары о том, как она заглатывает его целиком.
Мы смеемся, потому что это слишком просто себе представить: муж Шэннон, Бен, похоже, боится ее до полусмерти. Тут я замечаю, что делает Найл, и роту меня открывается сам собой:
— Ты что, курить будешь? Найл ухмыляется и кивает.
— Зачем?
— А холодно.
— При чем здесь температура?
— Ни при чем. Просто предлог.
Я смотрю на него в золотистом свете обогревателя.
— Я устал бороться, — говорит он и глубоко затягивается. — Ничем, похоже, ничему не поможешь.
Я выдыхаю:
— Не надо, милый. Не сдавайся.
Ему сейчас очень даже есть о чем печалиться.
Он решил уйти из 388, потому что сердце его разбито, он не в состоянии это больше выносить, — я знаю, что он не добился и половины того, чего хотел. Сбережения наши закончились, то есть обоим придется искать работу. А еще мы сегодня встречались с его матерью, которая холодностью обращения со мной могла поспорить с засыпанным снегом задним двором, в котором мы сидели. Я к этому привыкла за долгие годы, но Найла воротит от ее неизменного высокомерия, ее нежелания признавать, что она ошиблась, когда сказала, что брак наш не продержится и года. Не знаю, почему ему так важна собственная правота, однако важна.
Плюс. Есть еще и Ирис. Это наше непреходящее горе.
— Кури, если иначе никак, — говорю я. — Но не сдавайся и не жди от меня поцелуя.
Он улыбается:
— Я готов часик потерпеть.
Я поднимаю брови.
Налетает порыв холодного ветра, пробирает насквозь, унося все тепло от обогревателя. Внезапно делается темнее, холоднее. Я дотягиваюсь до руки Найла и стискиваю ее: на меня вдруг наплывают недобрые предчувствия.
— Все хорошо, милая? — спрашивает он тихо, тушит сигарету и идет разбираться с обогревателем. А я льну к нему, не отхожу ни на шаг, он снова опускается на стул, берет за руку. — Фрэнни?
— Ничего. — Я качаю головой. — Просто… посиди минутку.
Он остается, мы сидим тихо и неподвижно, пока чувство это не проходит сквозь меня, неведомое и несокрушимое.
Найл выпил, помимо шампанского, порций пять виски, а я всего три, так что вести машину, видимо, мне. Он бросает мне ключи, я их роняю, смеюсь, глядя в его обескураженное лицо.
— Я тебе никогда не обещала, что смогу что-то поймать.
— Да уж, верно, любовь моя.
Смешно, что наступившее молчание заполняет общая мысль, что мы ведь на самом деле вообще ничего друг другу не обещали. По крайней мере, на словах. Видимо, были обещания, данные губами, пальцами и взглядами. Да, таких было много тысяч.
Я включаю обогреватель на полную мощность, минутку мы сидим, держа пальцы в потоке воздуха, — поскорее бы стало тепло.
— Господи всемогущий, — ворчит Найл. — Как мне надоела эта зима.
— И кончится она еще ох как не скоро. — Я пускаюсь в обратный путь, «дворники» едва справляются со снежными хлопьями. Еду медленно, мне плохо видно в темноте, но на этой дороге в это время никогда не бывает машин.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Тебе понравился вечер, милый? — спрашиваю я.
Он дотягивается до моей свободной руки, сжимает ее:
— Скука была смертная.
— Врунишка. Я видела, как ты хохотал — прямо шампанское из носа выливалось.
— Да ладно. — Он пытается скрыть улыбку. — Было сносно. А тебе?
Я киваю.
И почему-то принимаю решение, что скажу ему прямо сейчас: «Я бы хотела еще одного ребенка. А ты?»
Вместо этого он говорит:
— Мне придется вернуться в 388. И на этот раз я считаю, что тебе не стоит со мной ехать.
Я ошарашена.
— Ты вроде бы говорил, что с 388 покончено.
— Это я из раздражительности, в запальчивости, но ты права. Еще можно что-то сделать.
— Хорошо. Разумеется, я поеду с тобой. А с деньгами как-нибудь разберемся.
Он качает головой:
— Мне кажется, тебе лучше поехать попутешествовать.
— Дорогой мой, да, это всего лишь Шотландия, но и то — путешествие.
Он долго молчит. А потом произносит очень отчетливо:
— Я не хочу, чтобы ты со мной ехала.
— Почему?
— В таком месте «приехал — уехал» не годится. Раз там оказался, там и оставайся.
В машине повисает тишина. Я облизываю пересохшие губы. Спрашиваю спокойно:
— Пока мы там были, я хоть раз уезжала?
— Нет. — Помолчав, он добавляет: — Но я ждал этого круглыми сутками.
Я смотрю на него.
— Дорога, — напоминает он, и я неохотно отвожу глаза.
— То есть на сей раз это ты говоришь, что я не должна с тобой оставаться?
— Фрэнни, я не говорю, что ты что-то должна. Меня захлестывает ярость.
— И чем я это заслужила? — спрашиваю я. — Это что, ловушка? Если я сижу на месте, ты ждешь, когда я уеду, так уж лучше действительно уехать.
Найл медленно кивает. Я ждала чего угодно, только не этого. По телу разливается жар, за ним приходит тошнота. Я глубоко дышу, пока она не отпускает, потом пытаюсь объяснить:
— В ту ночь, когда ты упал в озеро, многое изменилось. Я изменилась.
Он берет меня за свободную руку, сжимает ее:
— Нет, милая, ты не изменилась.
— Я знаю, что ты не скоро научишься снова мне доверять, но…
— Я полностью тебе доверяю.
— Чего ж ты тогда меня не слушаешь?
— Слушаю.
Пульс участился, потому что я не понимаю, о чем этот разговор. Спокойствие Найла меня обескураживает — мое исчезло без следа, костяшки пальцев, сжимающих руль, побелели. Снегопад превратил дорогу перед нами в туннель, образованный фарами.
Ты как-то сказал, что я уезжаю, потому что боюсь, что так нельзя, и ты был прав — оно не помогало, вот я больше и не дергалась никуда. Уже много лет.
Я бросаю быстрый взгляд на его лицо, он смотрит на меня в изумлении.
— Я не то имел в виду, — говорит Найл. — Я имел в виду, что ты боишься признать, в чем истинная причина твоих странствий.
Я в упор смотрю на дорогу, в голове — пустота.
— Истинная причина?
— Такова твоя природа, — произносит Найл просто. — Если бы только ты избавилась от всего этого стыда, Фрэнни. Негоже стыдиться того, что ты есть на самом деле.
Слезы горячи. Они заливают глаза.
— И с тех пор ты никуда не уезжала, потому что я сказал: тем самым ты покажешь себя храброй?
Я ничего не говорю, слезы невозбранно струятся по щекам, подбородку, шее. Внезапно я чувствую, как устала отрицать очевидное.
— Милая, — произносит Найл; похоже, он плачет тоже. — Прости меня. Я тебя люблю вне зависимости от того, в какой точке мира ты находишься. Я хочу, чтобы ты была свободна быть тем, кто ты есть, находиться там, где захочешь. А не чувствовать себя прикованной ко мне.
Он — не Джон Торпи, который боится, что в жене будет больше дикости, чем в нем самом, который тиранит ее за это и живет в постоянных сожалениях. Нет, Найл совсем другой. Он тянется к моей руке, чтобы ее поцеловать, прижать к лицу, — он будто тем самым цепляется за саму жизнь или нечто еще более насущное, и он, мой муж, произносит, меняя тем самым мою жизнь:
