— Не пойду, — верещит, — как я есть царевич!
«Ах ты!» — думаю. Но плохого слова не сказал. А царенок этот самодержавно балиструдой овладел и чуть верхом на нее не садится.
— Так что ваше благородие, — капитану форменно докладываю, — малец этот меня от балиструды отрешил. Не знаю, врет ли, нет — царенок, говорит, я!
Пушки молчат, фейерверкер — рыжий такой у нас был — зубы скалит — желает мне в ухо дать… Капитан-рука к козырьку, к генералу подлетел — артиллерии начальнику. Этот генерал направился к другому, видать, поважнее его генералу, толстому такому. Толстый загарцевал вокруг небольшенького полковника, а тот в бинокль на море глядит и с носастой дамой умильные разговоры ведет. А как то царь с царицей и были, важный генерал их разговор прекратить не посмел, на фулиганство и беспризорность царенка внимание не обратил. Важный генерал с улыбочкой артиллерийскому-то шепнул что-то, тот посунулся было к царенку, да одумался. Капитана ручкой поманил, на мальца-царенка указал. А капитан ко мне, зверь-зверем.
— Наблюдатель — к балиструде! С августейшей особой (про царенка он это), что хошь делай! По тебе дети не заплачут. А цифру сей секунд подай!
…Я балиструду к себе тяну, царенок — к себе. И не хуже фейерверкера зубы скалит. Тут я беру свою судьбу в собственные руки, потому как пришел в последнюю отчаянность. Царенка за ухо свергнул с наблюдательного пункта и взял грех на душу: прищемил легонько ухо-то. Так ли нас дирали?! Воззрился я на море; балиструдины винтики аж свиристят у меня в руках! Баржа с песком — цель-то — уж туманом затворяется. Капитан без надежды команду дал и шашкой махнул, будто комара согнал. Вылетело из каждой крепостной пушки со сверканьем и грохотом по паре офицерских хромовых сапог, аж шпоры зазвенели.
В окошко балиструды видать: баржа корму подняла, на дно идет! Тут капитан генералу, генерал к важному этому летит, толстый уж царю, улыбаясь, докладывает. Царь-полковник ногами перебирает, даме длинноносой бинокль сует, чтоб она на потонутие баржи глянула.
Потом царь благодарил за стрельбу, мы кричали «ура» (пустяк, вроде, а запомнилось — у царя в волосах перышко от пуховой подушки трепыхалось…) Стоял я навытяжку, во фрунт, и радости во мне не было от удачной стрельбы. Зачем я ухи царенку крутил? Тоже, нашел по силам! Теперь, поди, забился где-нибудь, плачет! Вспомнилось, как самого-то хозяева в ученье бивали… Ну, потом, видно, сыскали, пряник дали, ничего.
…После стрельб шли мы по морскому городу Кронштадту, лил дождь, буржуи прятались под зонтики, а нам зонтов не полагалось, зато была песня, веселая, солдатская:
Соловей, соловей пташечка,
Канареечка жалобно поет!
После посредством этой самой балиструды пришлось нам, батарейцам, наводить крепостные орудия против царских генералов Корнилова и Краснова. Это когда эти генералы на революционный Питер шли…
А потом мы с дружком, тоже заонежанином, домой возвращались… Ты небось и вообразил — шли, мол, два здоровенных бомбардира, сапожищами топотали, на привалах щи из топора варили…
Нет! Устали, охудали… Сапоги сохраняли. Чуяли долгую жизнь впереди — берегли, шли босиком, сапоги через плечо.
Уж ближе к дому стали подходить — на обочине ось тележную узрели! Ржавая уже, но крепкая, хорошей кузнечной работы. Сгодится в крестьянстве! Взяли, на плечи вздели, а сапоги на ось эту повесили. Тяжелая, как целый день-то нести, а мы рады — будто делом заняты.
Ребятишки в деревне встречь, да врассыпную:
— Ой, маманя, два солдата идут, что шкилеты! И сапог не утянут, на палочке несут!
Захохотали мы так, что воробьи с крыш снялись. Домой-то веселые пришли!
Быль о хлебе
Было это сразу после войны с белофиннами. Еду старшим в обозе. У меня пятьдесят заонежан-плотников на восемнадцати подводах. А правились мы рубить заставы, чтоб границу соблюдать.
Уж за Реболы порядочно отъехали — дело к сумеркам, и метель запозыкивала, — деревня обозначилась. Подводчики к стогу правят, сено в сани кидают. Я вскочил: «Вы что, мазурики! Без хозяина сено берете?!» — «Мы не впервой тут ездим. Здешний хозяин нам знаком! — возчики возглашают. — Он ни к кому ходить не велит, зовет у него сено брать». Тут фонарь засветил — из тьмы объявился мужичок. Форменный карел, а по-русски говорит хорошо: «Гости, — говорит, — будете, проходите… Идите, идите по тропе, вон к тому дому, — в горнице свет».
Идем, как гуси, по одному. У карелов в горнице-то — видал аль нет? — окошки сдвоены, свету много, далеко видно. А хозяин пошумливает, поторапливает. Недоволен, что не все к нему пошли — возчики коней обрали по дворам, да там и ночевать ладят.
Пришли — у старухи уж два самовара пары разводят. Молодые мужики — сыны хозяйские — рыбы мороженой принесли, печка аж гудит — в гости попали! Ну, попили, поели… По рюмочке налил хозяин, завел разговор:
— По дугам лошадиным да по говору вашему вижу — вы мужики заонежские. А каких волостей люди?
«Поди-ко, — думаю, — знаешь ты заонежские волости!»
Но ответ держу приветно:
— Мы разных волостей мастера — есть сенногубские, кижские, толвуйские… А едем сосны ронить, заставы крепкие пограничные рубить.
— Мне-ко ваши края хорошо знакомы! — карел говорит. — Было уйдено у меня за Онегу в горести, возвращенось в весельи!
…Карелы, видишь, сильно бедовали в гражданскую войну — много по лесам ходило белобандитов, совсем разорили постоями да поборами. Богатый сосед был, так тому на двор еще двух жеребцов пригнали из Финляндии — гривы дыбом, бока блестят, как медведи, в стойлах-то ворочаются. Рык от них и стук. А у бедных иных и последних лошадей забрали… Белофинны за болото ушли; богатей жеребцов в сани впряг, медвежьей полостью запахнулся — да за има!
А другим теперь как жить? Сеять нечем, дак.
Тут и надумал карел-то этот: «Мужики! — говорит по-своему. — Богатимый сусед-то к буржуям правился — к закату… А нам, мужики, бедные — родня, что с восходу! Выручат!»
— Поезжай за Онегу! — мужики карельские шумят.
Подвели ему худенького конишку, запрягли во что было. От Шуньги до Киж карел проехал — всяк ему хоть горсть зерна да всыпал в мешок. Тоже ведь худо было и у нас, а никто не отказал! В каждой деревне кормили, поили и спать полагали. Тогда он и по-русски выучился.
Рассказывает про это мужик, а сам — плачет! «Я, — говорит, — в ваших краях гостевал, смерти избыл, свою семью выручил и соседову от погибели спас. Я, — говорит, — вышел весной на нивку с севатком, горсть семя брошу — и вспомню заонежанов — Тестенниковых, Рындиных, Кукелевых… Что рожь взошла, что овес! Тогда я зарок себе и положил — проезжих русских, как родных принимать…» Родня и есть!
…Утром просыпаемся — кони уж накормлены, напоены, в дорогу налажены. Молодцы — сыновья хозяйские — в путь подпоясаны. Отец их с нами благословил. Топор, мол, и у его ребят из рук не выпадет. С богом! Пусть крепче будут красноармейские те заставы!
Итальянец из деревни Ерши
Какого это святого церковь-то, что в Марциальных Водах? Петра и Павла? Петр Великий строил… Пригласили из Ленинграда специалистов: какое ваше слово — реставрировать ли? Осмотрели они церковь. «Будет стоять! — говорят. — Охранять надо, а в реставрации надобности нет». Ну, а после — нас, плотников из Кижей, звали посмотреть: вы, дескать, реставраторы… Стены, конешно, с виду крепкие, а внутри в бревнах обнаружилась одна пыль. Надо перебирать, да заменять, да… В 1951 году было. Ну, это дело нетрудное — все, что надо, сделали. А внутри — иконостас резной. Там резные ангелы были — в них недочет… Десять на месте, а два куда-то делись. Верно, отломил кто, унес…
Да! Надо реставрировать… Начальство наехало. «Это работа итальянских мастеров», — говорят, хотят в Италию звонить, резчика вызывать…
— У нас свой итальянец есть, — говорю. — Мастер, умелец по этой части. Неужели не сделает? — Да Тимофея Ивановича Окулова и выпихиваю. Столяром у нас работал. В Кондопоге сейчас живет, на пенсии… Тот не знает, обижаться ли — итальянцем прозывают ни за что, — а он природный карел с деревни Ерши. Или радоваться — такую на него надежду имеют.
— Не делывал! — говорит.
— Дак сделаешь!
— Да как же…
— Старые есть — смотри да делай.
— А матерьял?
— Помягше какой подбери… Рябину, что ль? — хитрю это.
— Не, ольху надо. Што ты! Рябина споначалу мягка, пока работаешь, как кость будет!
Вижу, к согласию дело идет. Пошли мы с ним — с лядинки в лощинку… Подобрали подходящие дерева — два комелька вырубили.
Комнатка у него была отдельная. Жил там со своей старухой. И верстак стоял. Ночью как ни гляну — все свет горит. Днем как ни пройду — все постукивает. Старуха его ругательски ругает разными словами, а напоследок — «тальянцем» припушит. Покоя из-за этих ангелов решилась. А он, старик-то, ковыряет ольшину да ковыряет. Поглядит, похвалит — хорошо! — да опять за дело. Ножички это, стамесочки у него наделаны.
