Это очень ценила бухарестская знать. Ты был знаком с графиней Бенкендорф. Вы были с ней даже дружны, часто общались. О тебе часто говорят: «Любитель женщин!» Да, это так, но интонация иной должна быть: любитель, но не бабник. Ты жалел женщин, а значит, понимал, сочувствовал. Общаясь с тобой, слушая тебя, женщины становились счастливее. Как я их понимаю! Вот и графиня часто приглашала нас к себе в загородный дом. Не с гитарой, не петь и развлекать приглашенных, а в гости. Усадьба у графини была огромная, красивые ухоженные аллеи в саду. Дом тоже производил впечатление приятное. Там жили необедневшие аристократы.
Мы часто бывали у Нямы Садогурского, он был известным скорняком не только в Бухаресте. От Садогурского мы получили в подарок миниатюрного щенка-самочку какой-то японской породы. Мы назвали ее Жужу. Она тебя очень любила, была к тебе привязана. И сам хозяин Садогурский к тебе благоволил. С ним ты вел долгие беседы о жизни, людях, книгах. Ты очень доверял этому человеку, мог подолгу рассказывать ему обо мне, моих успехах, о наших с тобой мамах, своих сестрах, их проблемах, болячках, о знакомых, прочитанных книгах, выставках, даже о политике. Он слушал тебя не перебивая, если чувствовал, что тебе нужно выговориться. Но порой слова тебе не давал сказать, сам говорил, говорил. В таких случаях ты замечал: «Ну, поплыли. Сегодня Няма больной, а я доктор».
Как-то Садогурский устроил потеху, рассказав, как жены наших советских военных, появившись на улицах Бухареста, пытались установить в моде новые «течения». Няма изображал, как эти дамы гордо шествуют по главной улице Бухареста в ночных рубашках и пижамах, а румыны смотрят им вслед и недоумевают, ведь их жены в таком наряде только в спальне ходят. Что на меня нашло, не знаю, но я стала перечислять, сколько достоинств у моей страны:
– А мы, мы… мы танки делаем самые быстрые, я вам говорю, и скрипачи у нас лучшие. Не знаю, что смешного? Оделись не так… Зато наши женщины самые красивые!
Мой монолог был длинным и очень эмоциональным. «Негатива нет в моей стране» – я была в этом убеждена. Лишь месяцы и годы в чужой стране открывали мне истину. Я оказалась в Румынии не в лучшие ее времена, но было, тем не менее, с чем сравнивать свою жизнь. К тому же информации правдивой было больше. Анализируя увиденное и услышанное, мне все чаще хотелось сказать: «Нет, ребята, все нет так». Не знала я тогда, что моя страна впереди и по уничтожению своих людей, самых талантливых, самых преданных. Многого не знала. Я уехала из страны, спасая себя и свою семью от угона в Германию. Я уехала из страны, потому что хотела быть рядом с любимым. Я не предавала своей страны. Но я и не знала своей страны. Мы с тобой об этом не раз говорили, и ты меня убеждал, что есть Россия, Русь великая, которая подарила нам не только жизнь, но и великолепный, удивительный язык, чистые, красивые мелодии, природу, искренность и веру, талантливых людей. Вот чем дорожат эмигранты. Советский строй и Россия – разные планеты. Но к этому я пришла позже, а представление, устроенное Нямой, восприняла как оскорбление.
Вы с Нямой не смеялись – вы хохотали до слез. Когда мы остались вдвоем, обиду свою тебе выпалила:
– Как ты мог, Петя, дорогой мой человек? Ты учишь меня одному, а сам…
– Девонька, милая, мы не над модницами и не над тобой смеялись – от удовольствия. Мы давно не видели среди русских эмигрантов человека, который бы так искренне говорил о нашей России. Я тебя не обманываю. Правда-правда. Ты пойми, мы устали. Эмоций уже нет – одна боль. Мы все по разным причинам оказались здесь. Кто добровольно, кто невольно. Но очень хочется вернуться туда, где родился. Ты разрумянилась, глаза горят… Любимая, я горжусь тобой!
– Ну не знаю, тебя послушать, так я – герой на пьедестале со знаменем в руках. Да, я защищала этих несчастных тетенек. Вспомни французские булочки, которые поедала моя одноклассница. Что ты сказал? Пожалей и еще свой бутерброд отдай. А эти женщины никогда не видели в магазинах такой красивой одежды. Они ее и на картинках не могли увидеть. Приехали и на радостях нахватали, что понравилось. Языка не знают, что на этикетках, прочитать не смогли, вот и облачились на потеху вам с Садогурским.
– Потеха была, но не по злобе. Прости, девочка моя. Давай забудем. Мы ведь по-доброму смеялись над твоими словами.
Мы все же об этом вспоминали. И у меня осталась обида, но уже на судьбу нашу советско-женскую. Я ведь сознательно на тебя переложила заботы о моем гардеробе. Ты все сам покупал и приносил домой. Звал поехать с тобой в магазин, спрашивал, чего бы я хотела. А я стеснялась признаться, что ничего не хочу, потому что не знаю, что можно хотеть. В магазин не езжу, потому что обидно, больно глядеть на роскошь и благополучие румынских магазинов. Хотя портовый город Одесса давал возможность подсмотреть заморскую жизнь, чужую роскошь на заезжих пароходах и на знаменитом Привозе. Подсмотреть и помечтать. Сколько я тебе доставила радости, признавшись, что очень-очень хочу колечко и сережки с вишенками. Я впервые не останавливала тебя в тратах на подарки мне, а просила. Я и не рада была уже, что сказала тебе о «вишенках». Ты стал допытываться: «В кои веки Верочка о чем-то просит. Надо отличиться, а для этого хорошо продумать все до мелочей. Значит так, сами вишенки должны быть маленькими на коротенькой, красивого плетения цепочке. Согласна? Или ты хочешь…»
Дня два ты меня мучил вопросами, какими-то эскизами, уточнениями. Недели через две я получила в подарок сережки и колечко. Очаровательный комплект. Как сказал князь Романов, которому я похвасталась твоим подарком, это самое скромное мое украшение. Мне бы хотелось из всех богатств именно это колечко с сережками сохранить. Тебе доставляло удовольствие делать мне подарки. Некоторые я только примерить успела, но тот комплект постоянно носила. Собираемся куда-нибудь, примеряю одно колечко, другое, вспомню, как ты с «вишенками» носился, и выбор сделан в их пользу. Ничего особенного, но как дороги они мне были! Вспоминаю те времена и сама над собой смеюсь: жутко стеснялась дорогих вещей, украшений. Ты меня убеждал не раз, что никакое это не мещанство быть красиво одетой, и в очередной раз напоминал: «Держи фасон, девонька!»
Видимо, я иногда перебарщивала, «держа фасон», и моя стеснительность и скованность многими воспринимались как высокомерность советской гражданки по отношению к загнивающему в роскоши Западу. С легкой руки Закитт (нет-нет, я не сержусь на нее!) тебя упрекали, что ты коммунистку привез. Несколько лет спустя «свои» обвинят меня в обратном, превратят в изменницу родины.
Я по родине милой тоскую
До 1946 года твой ресторан работал, но тебе уже не принадлежал. Хотя на здании оставалась неоновая вывеска LA LESCENCO, ниже над самим рестораном висела подкова, на которой было написано Barul Lescenco. После развода ты все оставил Закитт, но какое-то время помогал ей вести дела, иногда выступал там. Мы несколько раз были с тобой в этом заведении. Один концерт проводился для советских военных.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
