— Дриада? — спрашивает Альберт.
— Да, так их называли в античные времена. Как и дерево, которое она опекает, дриада крупнее и сложнее других природных духов. Я старался вовлечь ее в диалог, но она отнеслась ко мне настороженно, и это, наверное, справедливо, хотя я сделал все, что было в моих силах, посылая ей волны любви и приветствия.
— Возможно, это было грубо, — говорит Эстер, не в силах сдержаться. Робин бросает на нее взгляд. — То есть я хочу сказать… если она прожила в этом дереве на лугу так долго, вероятно, вы, как пришелец, не имели права приветствовать ее в собственном доме.
— Что ты, Этти. Не говори глупостей. Робин имеет в виду свои душевные вибрации. Речь вовсе не о принятом в обществе этикете, — говорит Альберт.
— Ясно, — произносит смущенная Эстер. — Но и я не это имела в виду…
— Ничего, все в порядке, миссис Кэннинг. Я вас понял. Разумеется, с такими чистыми и тонко чувствующими существами нужно быть осторожным, — говорит Робин благосклонно.
— Посмотрите, посмотрите на этот снимок. Лицо почти различимо. И какое прелестное, совершенно, совершенно прелестное… — Альберт показывает фотографию теософу, который берет ее и внимательно вглядывается, взгляд его туманится.
— В самом деле прелестное, — бормочет он.
— Робин, мы обязаны немедленно опубликовать их! Их должен увидеть весь мир! Я лично позвоню газетчикам; кстати, нет ли среди них кого-то, кому бы вы хотели показать фотографии прежде всего? И можно ли сделать копии?
— Конечно, разумеется. Мы непременно сделаем все, как вы говорите, Альберт, — успокаивает Робин викария, дрожащего от волнения.
— Что ж, джентльмены, вынуждена оставить вас с вашей… важной работой. Эми, должно быть, уже одела детей. Мы обещали свозить их в Тэтчем, купить сладостей, — весело произносит Эстер, однако, если она и надеялась вызвать какие-то эмоции сообщением о своем отъезде, ее ждало разочарование.
— Даже не знаю, что и думать, — признается Эстер сестре, когда они медленно бредут по Бродвею в Тэтчеме, держа над головой зонтики от солнца, лучи которого бьют едва ли не с физически ощутимой силой.
Элли с Джоном тащатся следом, ссорясь из-за пакетика с лакричными конфетами. Городок затих, придушенный жарой. Из кузницы доносится стук молота по металлу, медленный и неровный, как будто даже у Джека Мортона, привыкшего к жару, в этот день отяжелела рука. А те обитатели Тэтчема, которые решились в это время на неспешную прогулку, морщатся от неистового солнца. Жирные мухи вьются у них над головами с доводящим до белого каления упорством.
— Пойдемте, дети. Спустимся к реке, посмотрим на уточек, — бросает Амелия через плечо, и в ее голосе слышится нетерпение. — Ты имеешь в виду фотографии? Ничего удивительного. Конечно, я должна сначала увидеть их собственными глазами, прежде чем высказывать свое мнение, однако… — Она пожимает плечами.
— Однако? Ты подозреваешь, что они… ненастоящие?
— Как они могут быть настоящими? Прошу прощения, Этти, но это уже чересчур. Эльфы на вашем лугу. Вот еще! И ты утверждаешь, что он был совершенно один, когда делал фотографии и когда проявлял их?
— Ну да. Альберт с ним больше не ходит «призывать», а в кладовку Робин никого не пускает. Это теперь его проявочная. — Эстер с опаской обходит развалившегося посреди тротуара пятнистого пса мясника. Веко у пса дергается, когда она задевает его краем подола.
— Ага, вот и ответ! У него было полно возможностей подправить изображения… Не понимаю, как он вообще надеется убедить кого-то, если сделал все в такой тайне, — заявляет Амелия.
— Кажется, что… это похоже на реального человека… фигура… Только… все слишком размыто, поэтому трудно сказать, фея ли это или просто… женщина, — говорит Эстер неуверенно. — Но ведь это же не может быть человек. Кто? Никто по доброй воле не стал бы участвовать в подобном обмане. И ни у кого в деревне нет таких длинных и светлых волос, никто не танцует на лугу до восхода солнца. Нет. Должно быть, здесь другое объяснение… Может быть, они настоящие, — заключает она. — Альберт в этом уверен.
— Да. Совершенно очевидно, что Альберт сильно… увлекся всем этим.
— О да. Он верит всему, что бы ни сказал Робин, — подтверждает Эстер, даже не пытаясь скрыть горестных интонаций в голосе.
— Поразительно, как быстро они сошлись.
— Воистину. Очень близко сошлись. Иногда… иногда я ловлю на себе взгляд мистера Дюррана, он смотрит так странно, что у меня возникает вопрос…
— Какой, Этти?
— Я спрашиваю себя, не знает ли он обо мне что-то такое, чего ему не следовало бы знать?
— Ты хочешь сказать, что Альберт мог проявить нескромность? Рассказать о вашей… супружеской жизни?
— Возможно, как я делюсь с тобой, так Альберт… делится с Робином, — произносит она с сомнением.
Амелия делает резкий короткий вдох и на мгновение задумывается.
— Та речь, которую он произнес вчера вечером, об ундинах… ты предполагаешь, что он имел в виду?.. — высказывает она догадку.
— Ты должна лучше меня понимать, если он имел в виду именно это, — отвечает несчастная Эстер.
— Мне кажется, он просто хотел смутить нас! Какой мерзавец! — Амелия говорит, понизив голос, шокированная. — Что ж, это только подтверждает то, что я подозревала с самого начала, сестричка.
— А что ты подозревала?
— Что этот мистер Дюрран не тот, за кого себя выдает. Будь осторожной, моя дорогая. Не подпускай его близко и… постарайся вообще держаться подальше от всего, что связано с эльфами.
— Но как я могу держаться подальше от того, чем так увлечен мой муж? — спрашивает Эстер.
Амелия молчит несколько минут, видимо глубоко задумавшись.
— Должна признать, ситуация непростая. Мне кажется, лучше всего как можно меньше говорить об этом вне дома, стараться заронить в Альберте зерно скептицизма, если такое вообще возможно, и надеяться, что это дело скоро завершится. Приступ безумия, вызванный небывалой жарой, вот и все, — произносит она в конце концов.
— Скептицизма? Да Альберт уже пишет об этом статью! Они собираются обратиться в газеты, опубликовать фотографии… Наверняка это должно означать, что Робин честен. Что он не собирается никого обманывать. Иначе он не стал бы рисковать и выставлять себя на всеобщее обозрение.
— Но что ему терять, Этти? Он никому не известен, он жаждет признания… тогда как у Альберта серьезная репутация, он заметная фигура в обществе, давно служит Церкви… Он придает респектабельности всей затее, однако же если разразится скандал… — серьезно произносит Амелия.
— В таком случае Альберт пострадает гораздо больше, чем мистер Дюрран?
— Несомненно, дорогая.
— Но… что же мне делать? — восклицает Эстер, готовая расплакаться от страха.
Амелия берет ее за руки.
— Не смотри так испуганно! Скорее всего, эта затея вовсе ничем не кончится. Возможно, это даже хорошо, что они выставят фотографии на всеобщее обозрение. Если они произведут какое-то впечатление, то мистер Дюрран, наверное, отправится вместе с ними в турне. Вероятно, это ускорит его отъезд из вашего дома.
— Ты в самом деле так думаешь? — с надеждой спрашивает Эстер.
— Нужно надеяться и ждать, — говорит Амелия, и, хотя губы ее улыбаются, глаза серьезны.
На реке дети из Тэтчема плещутся в зеленой воде, прыгают с моста, испуская восторженные вопли, беспечно плавают от берега к берегу, где трава уже втоптана в грязь. Элли с Джоном наблюдают за ними с завистью и негодованием, прекрасно зная, что нет смысла даже подступать к матери с вопросом, можно ли и им тоже. Они только смотрят и хмуро жуют лакрицу, проводя черными языками по серым губам. Воздух у реки прохладнее — здесь тень от высоких каштанов, да и вода освежает. Обе сестры идут очень медленно, находят скамью, чтобы присесть. Уток на реке нет: их спугнули дети, устроившие здесь такую кутерьму.
— Как же мне не хочется, чтобы ты завтра возвращалась в город, Эми, — негромко признается Эстер.
— Мне тоже, дорогая. Но… так надо. Я должна многое сказать мужу.
— И что ты ему скажешь?
— То же самое, что говорила тебе. Что если он будет продолжать так себя вести, я не смогу его любить. Возможно, это не произведет на него впечатления. — Она печально пожимает плечами. — Возможно, произведет. Но что еще мне остается?
— Что остается любой женщине? — соглашается Эстер. Она думает о Кэт и улыбается. — Моя горничная Кэт как следует отчитала бы нас за подобные пораженческие настроения. Она даже побывала в тюрьме, отвоевывая для нас право голоса.
— И к чему все это? Какая нелепость. Они приносят больше вреда, чем пользы, эти глупые бунтарки.
— Именно, — бормочет Эстер. — Не найдется ли у тебя еще совета для меня? Это касается моего… супружеского ложа… — спрашивает она, и, хотя старается говорить непринужденным тоном, в словах слышится дрожь, отчего они кажутся хрупкими — вот-вот разобьются.
