Нина уже не утешала мать. Стиснутая чужими людьми на верхних нарах товарного вагона, вдыхая запах грязных тел, пеленок, слушая детский плач, мучаясь от жажды, она неотрывно смотрела в темный, нависший над головой потолок и твердила себе: «В армию! В армию!»
Ей было жалко маму и маленького братишку, но ее путь лежал только в армию. Так же, как путь замученной немцами под Москвой партизанки Тани, как других девчонок-комсомолок. В армию!
Эшелон полз несколько дней. Однажды ночью Нина проснулась от тяжести и удушья. Ей зажимали рот. Кто-то рвал платье. Она кусалась, билась.
— Для немца бережешь? — прохрипел в ухо чей-то голос.
Ей удалось вырваться, закричать. Насильник исчез.
— Что с тобой? Что с тобой? — спрашивала мать.
— Сон… — выдавила Нина. — Спи, сон…
Она не хотела, чтобы мать узнала правду. Мать могла заголосить, а Нина боялась позора. Но если бы она знала, кто был около, она бы убила этого человека.
В Краснокубанске мать приютилась с детьми на кухоньке частного дома. Дом принадлежал двум чистеньким старичкам, оставшимся с тремя внуками: сын и невестка старичков, оба врачи, служили в армии.
Казалось, тут будет хорошо.
Но именно тут, в Краснокубанске, и захлестнула семью Нины, как тысячи других семей, мутная волна фашистского нашествия. Советские войска оставили город внезапно. Казалось, бои еще далеко, они только приближаются, а оказалось, немцы обошли Краснокубанск, и войска, отрываясь от противника, вынуждены были сдать город почти без выстрелов…
Стремясь продвинуться как можно дальше, фашистские полчища не задержались в Краснокубанске, оставили в нем только небольшой гарнизон, но город сразу же словно вымер. Даже лишенный воды, он затворился в домах, в квартирах и притих, затаился…..
Три дня не выходили на улицу обитатели маленького домика на Советской улице. Но на третий день кончился запас воды, и мать, взяв с собой Нину, отправилась с ведрами на Кубань.
До реки они дошли благополучно, никем не замеченные. Но на обратном пути, заворачивая за угол, столкнулись с немецким офицером… Нет, это был не тот плакатный немец, что, оскалив зубы и вытаращив пьяные глаза, закатав рукава, на обагренных кровью руках, строчил из автомата. Это был другой. Чистый, подтянутый, выбритый, с немного недоумевающим, как у всех близоруких, но не носящих очков людей, интеллигентным лицом. Он не набросился на мать и Нину с бешеным криком, не стал бить их и угрожать. Он торопливо уступил женщинам дорогу, поднес к козырьку фуражки затянутую в перчатку руку и, казалось, удивился тому, что они сами таскают воду.
— Гнедике фрау! Фрейлейн! — сказал офицер. — Но ведь вам тяжело!.. Ганс, помогите!
Сопровождавший офицера денщик протянул руки к ведрам, которые несла мать. Денщик улыбался.
Мать пыталась отказаться от помощи, но офицер укоризненно покачал головой и повторил свое приказание:
— Помогите, Ганс!
Растерянная мать уступила.
— К сожалению, я не могу оказать услугу фрейлейн, — улыбаясь, сказал немец. — Офицеру не позволительно носить ведра. Но я надеюсь, что впредь вам не придется ходить на реку, гнедике фрау. Мы восстанавливаем водопровод… Куда прикажете проводить вас?
Мать, взволнованная, растерянная, молча пошла вперед.
Офицер шагал рядом с Ниной.
— Вам стыдно идти рядом с немецким офицером? — внезапно спросил он. — Можете не отвечать, я вижу, что стыдно… О, фрейлейн! Поверьте, мы воюем не с вами и не с вашей матушкой! Мы воюем не с русским народом! О нет! Мы воюем с Кремлем. С большевиками. С теми, кто столько лет угнетал вас, лишил вас самых обычных человеческих прав. Мы не насильники, фрейлейн! Мы носители свободы и культуры. И вам не нужно стыдиться.
Нина молчала.
«Только бы никто не увидел нас! — думала она. — Какой ужас! Идти как ни в чем не бывало рядом с фашистом, слушать его… Какой ужас!»
— Русский народ принадлежит к нордической расе, — продолжал офицер. — Он близок нам по крови. Возможно, фрейлейн не знает, но многие русские цари были связаны узами родства с немецкими князьями… О, русских ждет большое будущее. Теперь, когда с коммунистами покончено, когда Германия берет на себя заботу о благе населения, русский народ узнает, что такое настоящая жизнь, настоящая свобода!.. Вам тяжело, фрейлейн? Отдохните!.. Ганс! Подождите! Фрейлейн устала!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Я не устала! — резко ответила Нина, чувствуя, как онемели руки, как ломит поясницу, но не желая воспользоваться любезностью фашиста. Мать подхватила ее ведра. Кое-как они дошли до дому.
Денщик, улыбаясь, поставил ведра на крыльцо.
— Благодарю вас… — сдавленно произнесла мать.
— О, не за что, — коснулся козырька офицер. — Я желаю вам счастья, гнедике фрау, и вам, фрейлейн!
Они с денщиком подождали, пока женщины войдут в дом. На пороге Нина оглянулась. Офицер снова притронулся к козырьку и ободряюще кивнул ей…
На следующий день Нину вызвали на биржу труда. Возле здания бывшего горисполкома стояли другие юноши и девушки с повестками. Нина никого не знала. Молодежь косилась на нее, но не заговаривала. Наконец соседка по очереди, принаряженная, подкрашенная, взглянула на девушку:
— Ты здешняя?
— Нет…
— И я нездешняя. Никого не знаю. Я из Ростова. А ты?
— Из Макеевки.
— Давай познакомимся… Валя.
— Нина…
— Как думаешь, нас куда-нибудь пошлют? — спросила Валя.
— Откуда мне знать?
— Если пошлют — плохо, — сказала Валя. — Надо здесь устраиваться… Ты немецкий знаешь?
— Знаю.
— В объеме школы, да?
— Нет… Я занималась с преподавателем… Готовилась в институт…
— Ты счастливая! — убежденно сказала Валя. — Тебя никуда не отправят. Немцам нужны со знанием языка!.. Ох, а я плохо язык знаю! Не учила, дура!
Стоявший позади Нины парень в сером пиджаке зло спросил:
— Жалеешь, что не предвидела?
Валя вспыхнула, густо покраснела, но тут же с вызовом заявила:
— Да, жалею! А тебе что, кажется — на вражеской территории воюешь? Пока что не ты в Берлине оказался, а немцы здесь!
— Верно. Пока что, — сказал парень.
— Герой! — сказала Валя. — Вещий Олег! А сам как миленький сюда приперся с повесточкой! Стой уж и не фурыкай!
— Не надо, — попросила Нина.
Парень молчал, стиснув зубы, бледный от гнева.
А Валя торжествовала:
— Учат еще, сопляки! Идейный какой! Чего же ты сюда приперся, если ты идейный? Уходи! Догоняй свою драп-армию, в подполье беги!
Подошел незнакомый юноша, русые волосы зачесаны назад, нос с курносинкой, на подбородке пушок, встал рядом, тихо приказал:
— Замолчи.
— Что? — взвизгнула Валя. — Грозишь?! Грозишь, да?!
Юноша не отвечал, стоял рядом, с прищуром глядя куда-то вдоль очереди, и губы у него были твердые, железные. Беспощадные губы.
Выглянул немецкий солдат.
— Тишина! Кто нарушаль порядок, будет под арест!
Валя умолкла. Юноша постоял еще с минуту и отошел, затерялся в толпе. Нина оглянулась — парня в сером пиджаке тоже не стало. Исчез.
— Ты не смеешь так… — сказала Нина соседке. — Это…
— Смею! — задыхаясь, ответила та. — Хватит с этих доморощенных комиссаров! Накомандовались! Теперь не их время!..
Валю вызвали в канцелярию биржи первой. Она о чем-то долго трещала за дверью, потом раздались шаги, молодой унтер-офицер приоткрыл дверь, с усмешкой оглядел Нину и пригласил ее:
— Битте, фрейлейн!
Предчувствуя нехорошее, Нина вошла.
— Вот она!.. — воскликнула Валя. — Господин лейтенант, она прекрасно знает язык!..
— Что ты сделала? Кто тебя просил? — спросила Нина на улице новую знакомую, выпорхнувшую следом.
— Нечего теряться! — уверенно заявила Валя. — Дура! Ты спасибо скажи! Будешь теперь на этой самой бирже переводчицей. И я благодаря тебе пристроилась. Меня нарядчицей ставят… Ничего! Проживем и без комиссаров!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Два дня Нина не выходила на работу. Прислали за ней ту же Валю.
— Здрасьте! — переступила порог Валя. — Ты больна?
