Роберт перестал расспрашивать, почему она ничего ему не сказала, и она почувствовала себя прощенной. Он теперь знал, что никакой интрижки у нее не было, что она ему не изменяла. И сейчас у него новая роль. Он больше не оскорбленный муж, он – муж-опора. Он всегда был рядом, настаивал на том, чтобы она кому-нибудь доверилась, то есть не кому-нибудь, а профессионалу, который сможет вернуть ее в прошлое, а потом привести назад, но от прошлого Кэтрин тошнило. Она не хотела туда возвращаться. Раньше – другое дело, но сейчас прошлое для нее закрыто. Ее интересовало только настоящее.
Глава 56
2013, осень
Я проводил много времени, думая о Джонатане, стараясь понять, что это был за человек. Тяжело признавать, что не знаешь собственного сына и никогда его не знал.
Я обронил как-то, что Джонатан никогда не умрет от стыда, слишком уж мать его любит, что бы он ни сделал, всегда простит. Испанец употребил правильное слово: жертва. Мне кажется, изнасиловав Кэтрин Равенскрофт, Джонатан понял, что пошел по дороге, откуда возврата нет. Он утратил самого себя. Он не рисковал жизнью, он сознательно ее отдал. Может, я хватался за соломинку, просто искал утешения, но отчего тогда он решился на поступок совершенно не в его духе? Мне кажется, Джонатан заглянул в самого себя и набрался храбрости не отступить. Он увидел себя таким, каков он есть. Очень немногие способны на это. Я лично только сейчас начинал обретать такую силу, а Нэнси, по-моему, это так и не удалось. Тут требуется немалое мужество, не правда ли? Сбросить маску и посмотреть себе прямо в лицо.
С полной уверенностью не скажу, но мне кажется, такое случилось с Джонатаном впервые. Правда, что-то заставило Сашу сорваться с места и вернуться домой к родителям. Мы называли Сашу его девушкой, но на самом деле познакомились они совсем недавно, и я, помню, удивился, когда Джонатан сказал, что она едет с ним в Европу. А вот когда она вернулась без него, удивился меньше. Правда, если бы он изнасиловал ее, родители наверняка бы подали в суд, тут сомневаться не приходится. Но, с другой стороны, что-то все же случилось, иначе почему ее мать так злобно говорила по телефону? Нэнси-то, наверное, знала, но мне так ничего и не сказала, а я, к своему стыду, никогда не расспрашивал. Все, что мне известно, так это то, что Нэнси обернула явно проигрышную позицию на пользу Джонатану. Впрочем, она так всегда поступала, с самых его нежных лет.
Сейчас я явственно слышу голос Нэнси: это был голос женщины, потрясенной горем; голос, который я запомнил на долгие годы, вновь и вновь прокручивая воображаемую пластинку с его записью, вслушиваясь в звучащее в нем отчаяние. Задолго до его смерти, то есть с самого начала, Нэнси сделала из нашего сына какую-то выдуманную фигуру, а я молчаливо способствовал тому, чтобы не замечать ничего, что могло бы нас насторожить относительно Джонатана. Какие-то мелочи, еще в детском возрасте, которые постепенно превращались в нечто большее по мере того, как он рос и становился все больше не похож на того молодого человека, каким мы хотели его видеть. Я был рядом и ничего не делал, чтобы помешать этому. Мой сын был насильником. Нет, сын Нэнси. Но и мой тоже, мой тоже. А у нее были какие-нибудь подозрения? Если и были, то она ими никогда не делилась. Если и были, то она наверняка всегда гнала их от себя. Она переписывала Джонатана точно так же, как я переписал ее. Я оказался подвержен иллюзиям не меньше, чем она. Я превратил свою жену в нечто такое, чем она не была. Мне хватило смелости признаться самому себе, что еще задолго до гибели Джонатана она сбилась с дороги. Годами я подогревал ее фантазии, разделял ее слепую привязанность, ни разу даже не попытался пойти поперек, заставить усомниться. Я просто притирался к ним: придуманный Джонатан, придуманная Нэнси. Единственное мое оправдание состоит в том, что я делал это из любви. Да и она тоже. Но никакое это не оправдание.
Даже в детстве Джонатан словно отталкивал людей. В детский сад он ходил всего месяц, а потом Нэнси взяла его домой, сказав, что хочет быть с ним рядом. Да и он, мол, не готов оставаться вдали от родителей. А когда пришла пора поступать в школу, сама нашла там же работу, чтобы все время видеть сына. У него были приятели, они приходили к нам домой поиграть, но к себе Джонатана никогда не приглашали. Я это видел, но старался не замечать. Думаю, дети любили приходить к нам из-за Нэнси – она всегда была так добра к ним. Когда Джонатан был маленький, делать вид, будто все хорошо, в общем, казалось не сложно, но потом, когда он достиг отроческих лет, ее влияние на сына пошатнулось. И все равно она продолжала опекать его, как наседка. Наверное, мне следовало вмешаться, но я понимал, что стоит мне сделать хоть шаг в этом направлении, как я разом окажусь по ту сторону баррикады, примкну к стану врагов, всех тех, кто не понимает Джонатана. Мне пришлось бы вступить в битву с ней, своей женой, этой противоположностью Медеи.
И я погрузился в мир собственных фантазий. Я воображал, каково это, если бы один из учеников был моим сыном. Мальчишкой, с которым можно поговорить. Который слушает твои слова, быть может, иногда отвечает грубостью или ведет себя неподобающим образом, но по крайней мере смотрит тебе в глаза, остается близок. После гибели Джонатана я дал полную волю таким фантазиям и утратил самоконтроль.
В школе у меня был один ученик, отличник. Какое-то время я воображал, что это мой сын. Он не был умен, как Джонатан. Джонатан сдавал экзамены без малейших усилий и выказывал неприятное высокомерие по отношению к тем, кому это было сделать трудно. Ничто вокруг его не интересовало, и с тем же равнодушием он смотрел в будущее, что, наверное, и побудило Нэнси предложить ему съездить в Европу, сказав, что расходы мы берем на себя. Ему нужно время, чтобы найти себя, говорила она.
Паренек, которого я «усыновил», был полной противоположностью Джонатана. Когда он поступил в университет, я решил посмотреть, как он там устроился. Купил билет до Бристоля и во всеуслышание объявил, что еду к сыну в университет. А когда кое-кто удивился, как это может быть, что у меня такой юный сын, только начинающий учиться, объяснил, что дети у нас с женой появились поздно. На поездки в Бристоль и обратно я потратил целое состояние. Нэнси об этом так ничего и не узнала. Думала, что я каждое утро отправляюсь на работу в школу, хотя на самом деле я взял отпуск за свой счет. И прекратил эти визиты только после того, как мне там дали взбучку. Это был хороший урок. Мне хоть немного вправили мозги.
Вины Нэнси во всем этом нет, я один отвечаю. Моя любовь укоренилась в двадцати годах совместной жизни, и у меня не было ни желания, ни сил перебарывать ее, не было тогда, нет и сейчас. Я все еще ясно вижу женщину, в которую когда-то влюбился, женщину, на которой женился и с которой прожил жизнь. Но теперь я вижу и кое-что еще – женщину, какой Нэнси стала после рождения Джонатана. Изначальное цветение, за которым последовали случайные боковые побеги, кривые ветки, шипы, прорастающие сами собой, пока она пыталась укрыть его понадежнее и превращала в то, чем он не был. Ей и самой приходилось ломать себя, она сделалась колючей и агрессивной. Я должен был взять длинные ножницы и обрезать, пока не поздно, все эти наросты, не дать им погубить изначально здоровое растение. Иногда приходится быть жестоким. Просто резать в нужном месте, так, чтобы цветок не увял, пошел в рост.
Я вновь начал ухаживать за садом: полол сорняки, сгребал листья в кучи и жег их. Соседи жаловались на запах. Это нехорошо, говорили они, я думаю только о себе, а у них белье сушится на улице, теперь все пропахнет дымом. Боюсь, эти упреки не только не останавливали, но скорее подстегивали меня. Мне самому нравилось, что мой костюм и волосы пахнут дымом. Мне доставляло удовольствие бросать фотографии в огонь, смотреть, как они горят. Желтый конверт с логотипом «Кодак» на лицевой стороне сначала сделался коричневым, потом почернел, и я представлял себе, как внутри съеживаются, а затем превращаются в ничто все эти снимки. Незадолго до того я еще раз просмотрел их, на тот случай, что пропустил ненароком фото самого Джонатана. Это могло быть просто отражение в зеркале или тень на стене. Но нет, ничего не обнаружилось. За фотографиями должны были последовать вещи, принадлежавшие моему сыну. Мне ничего не хотелось оставлять. Я уже начал рубить дрова для нового костра.
Вчера я отнес Джеффу ноутбук. Это подарок, сказал я. Он удивился, но я пояснил, что уже присмотрел новый компьютер. Соврал, конечно.
– Как продвигается новый роман? – поинтересовался Джефф.
– Да я бросил его. – И я небрежно отмахнулся, не давая ему возможности начать встревоженные расспросы.
Мой следующий адрес – благотворительная лавка и ее хозяйки.
– Тут я еще кое-что нашел, – сказал я, открывая саквояж с вечерней сумочкой, вязаной шапкой и кофтой. Ну, ее-то я износил практически до дыр – вон, под мышками видны, и верхней пуговицы не хватает. Я отказался от кофе и смотрел, как дамы разглядывали содержимое саквояжа, явно не желая к нему притрагиваться. Интересно, думал я, переживет меня кофточка или эти славные женщины все же возьмут ее из жалости?
