желающих поклониться своей пани, она должна была, ослабленная, вставать с кровати, одевать траур (потому что до сих пор двор и она ходили в кире) и принимать прибывающих и улыбаться, чтобы не стонать перед ними.
Кроме этого труда, принцесса имела несбыточные мечты и ежедневные старания о деньгах, заимствование ссуд, временное спасение всякими средствами от унижения и голода.
В этом помогал услужливый, достойный и неутомимый Рыльский, который готов был каждый день ехать на конец света, лишь бы это на что-то пригодилось, ссориться, бороться и добывать деньги для своей пани.
Он и староста Вольский, князь Соликовский, немного епископ хелмский помогали Анне всем сердцем, но её забот отвести не могли.
Принцесса, несмотря на болезнь и усталость, срочными делами пренебрегать не хотела. Вскакивала с горячкой, головной болью, чтобы потом ослабевшей, поддерживаемой Досей вернуться в кровать.
Единственным утешением для неё было то, что все, казалось, обращаются к ней и склоняются на её сторону.
Об этом свидетельствовал Талвощ.
Стоял он уже теперь в гостинице не «Под конём» у Барвинка, потому что там так было полно достойнейших, что он попасть туда не мог, но в городе у ремесленника, у которого нанимал комнату. На вид он не имел никакого занятия, был вполне свободным, но с утра бегал, крутился, подслушивал, исправлял, что где находил сломанным, а в вечерние часы протискивался в замок, где имел своих старых приятелей и почти каждый день виделся с Заглобянкой. Он никогда не приходил к ней с пустыми руками, что-то всегда имел для донесения или остережения. Внешне вся его свободная жизнь уходила на услугах принцессе.
Он первый, приняв сомнение в искренности Чарнковского, предостерёг о том Анну и сделал так, чтобы ему не доверяла.
Талвощ умел очень искусно разыгрывать разные роли, выступить как могущественный шляхтич и полупанек[13], потому что был им в действительности, или как скромный шарачек[14]. Бывал он у пана старосты Вольского, у некоторых сенаторов, а где бедные мазуры собирались при кувшине на беседе, когда чувствовал потребность, оказывался там также.
Вечером при лучине или сальной свече и часто до поздней ночи сидел он за столом в своей комнатке и переписывал важные, ходящие по рукам письма, прокламации, пасквили, которые позже раздавал среди людей, а они их разрывали, потому что каждый хотел чего-то узнать о Рдесте и о французе, о Розенберге и Бандуре.
Иногда он должен был предпринимать экспедиции, так как разные посольства начали приближаться и съезжаться.
Ревностным он был и неутомимым, хотя красивая Дося, расхваливая его принцессе, отдавая ему должную справедливость, сама его вознаградить за эти труды вовсе не думала.
Пока говорил ей о том, что делал, чего разузнал, слушала его с интересом, любезно ему улыбалась; как только начинал вздыхать и заговаривать о своей любви к ней, отворачивалась, нахмуренная, и закрывала ему уста.
Нужно было и человека такого терпеливого и любовь такую настойчивую, чтобы этим не разочароваться, не остыть и не отказаться от надежды.
– Панна Дорота в итоге убедится, – говорил он часто, когда его отправляли ни с чем, – что на такую честную привязанность, как моя, можно рассчитывать и полагаться, но панна не имеет ни милосердия, ни сердца.
Дося иногда поворачивалась со странной усмешкой и отвечала ему горько:
– Сердца я, может быть, не имею! Не знаю… или мне его Бог не дал, или с молодости высохло. Что же с этим поделать? Голова моя не идёт кругом.
– Но когда придёт пора, сердце откликнется, – говорил Талвощ, – только не для меня, может, а для какого-нибудь Жалинского или ему подобного юнца.
– Будьте спокойны, – отвечала Дося. – Не дам себя взять легко.
– А что же будет позже… позже?
– К старости? – прервала Заглобянка. – А что же будет? Поседею, буду моей пани служить, как сегодня.
– Но принцесса, Боже нам её сохрани, не вечна, – говорил Талвощ.
– Разве нет монастырей для таких, как я, что семьи не имеют? Господь Бог – отец их, монастырь, дом и убежище.
Так чаще всего кончалось неудачное ухаживание Талвоща, который вздыхал, но любить не переставал. Дося казалась ему всё более красивой, даже в том неблагодарном трауре, который, за исключением грубого кира, покрывал двор видом плаща из грубого серого холста, издавна принятым обычаем.
Эти холщовые одеяния, бесформенные, доводили до отчаяния женщин двора, весьма заботящихся о своём изяществе; но должны были одевать их каждый день, потому что и принцесса так приодевалась, особенно для гостей.
Литвин клялся, что Заглобянке даже и этот мешок, как он его называл, был чудесно к лицу.
Бедный увлечённый Талвощ, ища причины равнодушия к себе девушки, постоянно нападал на ту мысль, что она, возможно, любила кого-то иного. В том случае, если бы он в этом убедился, быть может, перестал бы ухаживать, но, с равной ловкостью шпионя за Досей, как за императорскими помощниками, не смог до сих пор найти даже видимости для подозрения её.
Заглобянка проводила целые дни на услугах принцессе, а если дел не имела, хватала книги, до которых была так жадна, что её от этого высмеивали.
Немногие тогда женщины были привыкшими забавляться чтением, а если какая-нибудь из них находила в этом удовольствие, погружалась в благочестивые книжки. Заглобянка же читала всё, что ей попадало в руки, не делала выбора и была более мудрой, чем они. Была ли этим счастлива? Вещь очень сомнительная.
Наука есть как напиток, который пробуждает всё большее желание и родит ненасытное беспокойство.
Для Доси была она единственным развлечением и отрывала её от мира и ставила, как сейчас, вполне одинокой, так как, за очень малым исключением, даже на дворе о том, что её занимало, не имела с кем говорить.
Духовные, когда кто-нибудь из них случайно какое-нибудь слово из неё вытягивал, заметив в ней беспокойство духа, жаловались только и достойное порицания любопытство упрекали.
Замыкалась, поэтому, в себе.
Не отзывалось ли когда-либо её сердце, а привязанность Талвоща в действительности не производила на неё никакого впечатления, трудно было угадать. Если имела к нему какие чувства, скрывала от него как можно старательней, не желая ему связывать мира.
Она чувствовала себя сиротой и имела чересчур гордости, чтобы, ничего не принося, кроме сердца, согласиться на жертву счастья и судьбы, которых, согласно своему убеждению, не имела чем оплатить.
Несомненно то, что когда Талвощ иногда в своих экспедициях задерживался с возвращением, когда вечером его не было в замке, когда его долго не видела, тосковала по нему живей, покрасневшая подавала ему немного дрожащую руку, здоровалась
