— Но при чем тут Штоффе? Его квартира охраняется так, что муха к нему в расчеты не заглянет, — вступился я за школьного приятеля. — Ты же не думаешь, что Отто причастен к шпионажу, раз у него в кабинете висит пяток риммианских ковриков?
Анна покачала головой, словно удивляясь моей наивности.
— Вот именно, — отозвалась она. — Отто — один из самых охраняемых ученых страны. Именно поэтому любые данные о его работе будут стоить очень дорого. И когда на не самых доступных ресурсах в сети появилась информация, что некто неизвестный готов вывести на рынок шпионского оборудования новую разработку и для доказательства качества своей продукции предлагает «нечто интересное» из кабинета Штоффе, все те, кто сторожит твоего друга, переполошились не на шутку. Однако мне кажется, что благодаря тебе и твоим родственникам кое-какие нити этого дела удалось связать, и довольно крепко. Поэтому, Шатов, я прошу тебя по-хорошему. Как только придет Санек, сразу, даже раньше, чем скажешь «здравствуйте», отдай ему саломарский камень. Пока тебя не обвинили в шпионаже. Я почти уверена, что у тебя на шее висит образец того самого шпионского оборудования.
Я понял, что, когда разговор идет на таких тонах, фена мне не починить. Версия Анны казалась совершенно нелепой. Но, пожалуй, я бы не удивился, выяснив, что Санек не находит ее такой уж невероятной.
— Камень с шеи мертвого саломарца. Эти осьминоги едва ли достигли такого уровня развития техники. Профессор Муравьев утверждает, что они в плане науки совершенные дикари, — попытался я разуверить мою гостью, прикрывая остовом разобранного фена грудь и спрятанный на ней мешочек с консульским амулетом.
— Хорошо, — согласилась она, — не само оборудование. Его основной элемент. В конце концов, Носферату, ты же сам сказал мне, что гобелены в кабинете Отто превратились в точно такие же камешки!
— Может, мне показалось, — ревниво парировал я.
— Ты забыл добавить «моя прелесть», — с досадой фыркнула Анна, ставя на стол чашку. — Что ты вцепился в этот камень? Думаешь, стоит тебе его отдать и тебя вышибут из дела?
Я не удостоил ее ответом, который был очевиден нам обоим, закурил и принялся сосредоточенно копаться в фене. Несмотря на диалог на повышенных тонах, я умудрился не только разобрать фен, но собрать его, не найдя лишних деталей. Впрочем, поломки тоже не нашел и уверился, что прибор просто капризничал и теперь, после моих целительных касаний, обязан заработать.
Тем временем в кухню просеменил проснувшийся Экзи и улегся под столом, ожидая подачки. Анна вынула сигарету у меня изо рта и протянула ее псу. Экзи чихнул и брезгливо отвернулся. Анна впечатала сигарету в пепельницу, бросила собаке кусок рафинада и снова принялась за меня.
— Ты прав, Носферату, — продолжила она чуть более миролюбиво, — стоит кончикам этого дела сойтись, как и ты и я вылетим из него как пробка. Ты — без статьи, я — без шансов достать изувера, уничтожившего почти все наследие Суо. Но, боюсь, ты сам нашел верный путь к решению этой головоломки. Именно ты и твой дядя привели следствие на порог к Муравьеву и Насяеву. Именно вы получили признание Муравьева в убийстве консула Саломары. Именно ты заметил, что гобелены Штоффе оказались вовсе не гобеленами. Кстати, за то, что этого не увидела я, начальство меня по голове не погладит. Профессор Насяев сам пришел на порог к Отто. Поверь, Санек вцепится в него, и нам с тобой останутся только объедки. Но мне плевать на этого склизкого типа и его зловещие замыслы. Я хочу знать, он ли уничтожил гобелены? Какие из них были настоящими? Как он добился такого потрясающего сходства работ, которые в принципе невозможно скопировать? И, наконец, куда эта ученая скотина дела настоящие работы Суо? Я ни за что не поверю, что Мастер был замешан в этой дрянной игре, хотя меня пытаются уверить, что Суо убил себя, потому что стыдился связи с преступниками.
— А если это действительно так? Вы готовы по субъективным причинам отбросить версию, Анна Моисеевна? Это непрофессионально, — раздался в дверях низкий обволакивающий голос, замирающий на излете фразы глубоко в басах громовым эхом. Таким голосом нужно читать фронтовые сводки, а не распекать подчиненных.
По правде говоря, когда я разговаривал с Саньком по телефону, он представлялся мне совершенно другим. Я готовился увидеть перед собой статного двухметрового Джеймса Бонда. Мой гость скорее походил на майора Пронина — до двух метров явно недотягивал, но плечист оказался не в меру. Нос его хранил следы многолетней оперативной работы. Из-под славянской ржаной челки смотрели с ленинским прищуром серые, почти бесцветные глаза. Но я не сомневался, что, несмотря на почти бесцветную радужку и неоднократно сломанный нос, этот тип пользовался успехом у противоположного пола. Я бросил взгляд в сторону Анны и искренне понадеялся, что широкоплечим славянским витязям она предпочитает тощих носатых репортеров.
Санек остановился в дверях, коротко представился, неодобрительно глянул на пса, тихо заворчавшего при виде чужака, и сразу перешел к делу:
— Как я понял, Анна Моисеевна уже посвятила вас в некоторые детали. Она сообщила мне, что у вас есть что рассказать в этом следственном направлении. — Я внимательнее вгляделся в лицо Санька, надеясь заметить хоть искру иронии, но, кажется, подобные фразы, от которых российская грамматика шла мурашками и пузырями, видимо, были привычным способом общения для Санька, и я решил не рисковать, поправляя его. Думаю, многие десятки умных и просто образованных людей в свое время подумали так же, как я, и громовержец-службист пребывал в уверенности, что говорит совершенно нормально.
— Происшествие, по которому мы все здесь имеем место быть, состоит в реальности из некоторого запутанного клубка событий, — торжественно обратился он ко мне, нахмурив белесые брови, от чего я почувствовал такой прилив патриотической нежности к «соответствующим органам», что стерпел пощечину родному русскому языку. И судя по тому, как на это «имеем место быть» едва заметно поморщилась Анна, мне предстояло еще немало лингвистических страданий. — Попросив за вас, следует сказать, — Санек сделал еще одну значительную паузу, — что Анна Моисеевна вынуждает меня оказать вам, Шатов, доверие, которого может быть достоин далеко не всякий каждый, а тем более человек, дискредитированный такой сомнительной профессией, как журналистика.
Я горестно пожал плечами, извиняясь за себя, журналистскую братию и существование журналистики как таковой. При этом, что уж греха таить, пристально разглядывая Санька и мысленно прикидывая, как поаппетитнее описать этого завернутого в штатское Аттилу в своей следующей статье.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
