Он скоро был избавлен от дальнейших усилий; миссис Пиггот кивнула мисс Тундре, и та перебила его:
— Да, доктор, мы понимаем. Это все равно как если бы вдохновенная киноактриса вздумала заняться производством и сбытом. Я полагаю, что выражу мысль леди Пиггот, как я всегда ее называю, если скажу, что, по нашему общему мнению, вы должны взять на себя обязанности руководителя, — назовем это, скажем, генеральным директором, звучит красиво, не правда ли? — а мистер Веспер пусть предается своим трогательным, красивым, печальным, высоким мечтам вдали от деловой сутолоки, и — как хорошо, что он вдовец и бездетный, — я уверена, что его вполне устроит тридцать пять долларов в неделю вместо пятидесяти, которые он до сих пор получал от нас.
Доктор Плениш тяжело перевел дух, а потом с мольбой обратился к обеим основоположницам: — Но я недостоин взглянуть в лицо этому благородному человеку и сказать ему…
— Зато я достойна. Это я умею! — заявила миссис Пиггот. — Я ему сама скажу. Вызову его сюда и скажу. Бедный доктор, я понимаю, как это для вас мучительно. — У него мелькнуло подозрение, но он тут же решил, что она говорит серьезно. — Не возвращайтесь сегодня в контору, а завтра, когда вы туда придете, все будет в порядке и вполне устроено.
Он решил, что раз в жизни может позволить себе самое тонкое из известных ему наслаждений — «обработку» в парикмахерской небоскреба Жиро.
В такси он лишь мельком задержался на неприятной мысли о крушении Веспера… «В конце концов, всякий другой на моем месте просто выбросил бы его на мостовую, не дал бы ему даже места курьера. Да что там! Уж кажется, я человек справедливый и гуманный, и для себя мне не нужно ничего, но тем, кто посягнет на права Пиони, я не завидую!»
Небоскреб Жиро был четвертым по высоте зданием в Манхэттене — всего семьдесят девять этажей, но такого количества алюминия, стекла и стенной росписи, выполненной художниками-коммунистами, не нашлось бы ни в каком другом здании мира, даже в Москве.
В юности, еще в Адельбертские дни, Гид Плениш ходил бриться к старому парикмахеру-немцу, в заведении которого мирно пахло лавровой эссенцией и сигарным дымом. Старик чуть ли не один во всем городке принимал Гида всерьез; он снисходительно интересовался тем, какой пробор Гиду больше нравится и какого он мнения о свободной чеканке серебра. Здесь можно было отдохнуть душой и телом, и с тех пор всякая парикмахерская казалась ему тихой пристанью.
Но что касается масштабов, обстановки и блеска — требования его сильно возросли.
Парикмахерская Жиро помещалась на сорок седьмом этаже, он поднялся туда в лифте с мозаичными панно, изображавшими охоту Дианы. Директор, старавшийся быть похожим на Адольфа Менжу,[110] встретил его в дверях словами: «Милости просим, доктор».
«Они меня, оказывается, знают!»-обрадовался доктор Плениш.
Да, вот это была парикмахерская! Пусть Америка еще не породила своего Сибелиуса,[111] но зато она могла противопоставить захудалым цирюльникам Европы комбинированный гений Эдисона, Франка Ллойда Райта[112], Штейнмеца[113] и Далилы.
К услугам клиентов здесь было сорок желтых кожаных кресел, двадцать столиков для маникюра и десять чистильщиков обуви в румынских мундирах, не говоря о расфранченном директоре и кассирше, в прошлом хористке театра-варьете. Это был храм Красоты и Сервиса. Стены из черного мрамора с зелеными прожилками, умывальные чашки темно-зеленого фарфора, на шкафах вместо дверок — зеркала в бронзовых рамах. В рисунок паркета были вписаны желтые и черные знаки зодиака, а чашевидные ониксовые абажуры в серебряном потолке давали рассеянный свет.
То были символ и сущность столичного города, который доктор Плениш наконец завоевал и готовился разграбить.
Не отзываясь на замечания парикмахера, он наслаждался тишиной и думал о том, как бы поэффектнее сообщить Пиони, поджидавшей его в их дешевом отеле, что отныне он ничем не хуже Криса Стерна или капитана Гисхорна.
«Обработка» была пройдена полностью: ему сделали маникюр (причем рыженькая барышня нежно пожимала его мыльные пальцы), подстригли волосы, подстригли бородку, побрили, сделали массаж, вымыли голову, почистили ботинки, массировали электричеством, прохаживаясь по лицу препротивными резиновыми присосками, и, наконец, по-ассирийски умастили его сиреневой помадой и фиалковой водой.
Но в соседнем кресле клиент говорил без умолку, и слова его, врываясь в грезы доктора Плениша, постепенно осквернили их до того, что он забормотал сквозь душистую пену: «Стрижка — отрыжка, маникюр — маниак, электрический массаж — электрический стул…»
Сосед был, по всему видно, лицом влиятельным. Сейчас он занимался одновременно целым рядом дорогостоящих операций: не только претерпевал массаж, чистку обуви и маникюр, но принимал от посыльного телеграммы и давал мальчику поручения для передачи по телефону. Он говорил об испанских республиканцах (они не внушали ему особых симпатий), о скачках в Хайали, о своей новой любовнице из варьете и о ценах на земельные участки в Ла Холья. Он не скрывал от мира, что у него есть яхта, на которой могут ночевать восемь человек, а обедать — двадцать, и что однажды он проиграл в рулетку три с половиной тысячи долларов.
Доктор был так подавлен этим великолепием, чго внезапно ему показалось, будто он уже не гунн-завоеватель от-гуманизма, а всего лишь док Плениш, кинникиникский профессор.
Он довел свою оргию до конца со всем сладострастием, на какое еще был способен; напудренный, розовый, почищенный, приглаженный, он щедро дал на чай, купил толстую сигару и с удовольствием, преувеличенно долго извлекал ее из целлофановой обертки.
Но как ни пытался он, входя в свой убогий гостиничный номер, изобразить беззаботного завсегдатая скачек и рулетки, выдержки у него не хватило, он со всех ног бросился к Пиони и залепетал: — Я был у старухи Пиггот, и она даст денег, сколько мы ни попросим, и я теперь начальник Веспера. — А потом расплакался, как маленький. И его хорошенькая толстенькая жена разрыдалась от радости за компанию с ним.
А юная Кэрри сказала:
— У помощника управляющего в нашей гостинице есть ручной енот, он ест брюссельскую капусту.
Через час после этого бухгалтер-самоучка по фамилии Веспер, полчаса назад услышавший из уст раздраженной старухи, что он недотепа и дурак, тихо вошел в свою меблированную комнату в старом доме, пропахшем смертью многих поколений.
Комната была небольшая, и в ней, кроме стола, стула, кровати, комода, водопроводного крана и стопки книг — почти всё жития святых, — был только старый снимок прелестной молодой девушки, пачка писем да полная склянка сильнодействующих снотворных таблеток.
Некоторое время Веспер сидел на кровати, устремив взгляд на стену, где два пятна образовали рисунок, напоминавший виселицу. Потом он встал, взглянул на снимок девушки, достал пачку ее писем и перечитал их все до одного. Он аккуратно перевязал пачку. Задумался. Потом налил в стакан воды из крана и одну за другой бросил в него все пятьдесят таблеток.
— Горько будет, — сказал он вслух, но без признаков волнения.
Он лег на постель, поставив стакан рядом с собой на стуле.
Не поднимая головы с подушки, он повернулся так, чтобы видеть портрет. Он долго смотрел на него.
— Хорошо, Мэри, — сказал он вслух.
Он поспешно встал, выплеснул содержимое стакана в раковину и снова упал на постель. Он рыдал, но не так, как Пиони, — рыдания его были сухие и мучительные, и он был один.
«Зачем я не выпил? Трагедия кончилась, теперь начнется фарс, вот в чем ужас, — задыхался он. — Но и это пройдет, о господи! Дай мне сил хотя бы для того, чтобы быть смешным во имя твое. Аминь».
Весь вечер, всю ночь, не поев, но не чувствуя голода, он проспал судорожным, прерывистым сном. Утром он явился в контору братства Каждый Сам Себе Священник и сказал доктору Пленишу — после того как сей достойный муж долго лгал ему, напыщенно, бодро и сердечно, — что готов выполнять его приказания. Может быть, он действительно не умеет работать без чужих приказаний. Про себя он думал о том, что всегда надеялся получать приказания от бога, но, возможно, что именно брату Пленишу дано их услышать и истолковать для него… Да свершится воля твоя, о господи!
Через неделю он уже бегал по городу рассыльным. Доктор Плениш не часто сердился на него за рассеянность и нерасторопность — не слишком сердился — не слишком часто.
С тех пор Карлейль Веспер до самой своей смерти служил в одной богоугодной организации за другой — курьером, машинисткой, сверхштатным бухгалтером… Один раз он получил к рождеству десять долларов премии.
25
Доктор Гидеон Плениш был раб не ленивый, не медлительный, но вечно пекущийся о делах господина своего, а господином этим была Пиони.
