— Не чокаясь.
Четверг 4 декабря 1975 года, вечер
Первомайск, улица Дзержинского
Сыпал песчинки-секунды тот самый благой час, когда в доме царит уют, а на душе — покой. Мама задерживалась на работе, а Настя с Ритой делали уроки в зале. Оккупировав большой овальный стол, они тихонько переговаривались и шелестели страницами. Идиллия.
Я слушал, как гудит вентилятор «Коминтерна», пялился в монитор, где мерцала четырехугольная звезда — логотип моей операционки, и мне совсем не хотелось работать. Так бы и сидел, нежась да намечая просветленную улыбку на манер Будды.
Требовательный звонок в дверь разрушил все очарование, привнося нотку дисгармонии в тихую мелодию вечера.
— Это мама! — вскочила Настя. — Я открою!
Клацнул замок, в прихожей оживленно завозились, и вошла мама, поправляя волосы. Дочечка тащила ее сумку, как верный оруженосец.
— Привет, привет! — пропела студентка, комсомолка, спортсменка и просто красивая женщина, и немного смутилась, глянув на Сулиму. — Риточка… — заговорила она неуверенно. — Звонила твоя мама, сказала, что успела снять деньги со сберкнижки, и заедет за тобой…
Улыбка стекла с Ритиного лица.
— Не сегодня, — заспешила моя мама, — ей там надо еще устроиться, в Николаеве…
Девушка склонила голову, и на клеенку звучно капнула слеза.
— Риточка! — родительница бросилась к нашей гостье, и с размаху обняла ее, притиснула, забормотала, гладя чужое чадо по голове: — Ну, что ты, Риточка? Ну, не плачь, пожалуйста!
— Не отдавайте меня ей, Лидия Васильевна! — взмолилась Сулима. — Я вас очень прошу! Не хочу я к… маме! Она папу бросила в такой момент… самый тяжелый! А меня даже не заметила, хотя я была совсем рядом! Господи, я даже не подозревала, что можно до такой степени не любить…
— Риточка, Риточка, да что ты такое говоришь? Она же твоя мама!
— Да понимаю я все! Она меня родила, она моя мама, но почему, почему она такая?! — застонала Рита. — Ну, почему у меня все не так? Почему у вас все так хорошо, а у меня… — ее плечи затряслись.
Настя обняла девушку со спины — смотрю, и у сестры глаза на мокром месте.
— Риточка, — мама расстроенно покачала головой, — все пройдет, и обида, и страх…
— Я понимаю… — глуховатый голос Риты упал. — Вы не волнуйтесь, Лидия Васильевна, я сниму квартиру, деньги же есть… И буду ждать папу.
— Никуда я тебя не отпущу! — с силой сказала мама. — И никому не отдам! Поняла?
Красивое лицо Сулимы исказилось, краснея и морщась. Она зарыдала на плече у мамы, оплакивая свои потери. Настя обняла ее со спины, и тоже заревела. А вот и мамины глаза набухли жгучей влагой.
Я вздохнул, не покидая «берлоги»: аллегро плавно спадало в адажио…
Великолепная солянка плюс восхитительные пирожки с тыквой, мои любимые — и в доме окончательно распогодилось. Девчонки, считая и маму, уединились в комнате у Насти. Судили, да рядили, хихикали даже, а вот стрелка моего внутреннего барометра упорно ползла к ненастью.
Операцию, что я задумал, надо провернуть буквально сейчас, сегодня! Крайний срок — двенадцатое число. Иначе просто не успеть! А как мне вырваться? Нет, в принципе, за субботу-воскресенье обернуться можно — летайте самолетами «Аэрофлота»! Одесса — Москва. Билет стоит двадцать семь рублей. По своему паспорту? Чтобы кагэбэшники догадались, наконец, кто это такой шустрый? А лететь надо. «Надо, Миша, надо!»
Нет, в принципе, можно глазки вытаращить и залегендироваться — мол, тестить лечу, модемы заждались! Товарищ Суслов подтвердит. Который сын…
«Может, и правда, к Полосатычу на поклон сходить?..»
Еще и Хорошистка не звонит! Неделю уже. Я упруго встал с дивана, и заходил, топча ковер — от телевизора к окну, и обратно. Оглянулся на прикрытую дверь Настиного «гнездышка» — и решительно направился к телефону. Быстро набрал номер — он горел в моей памяти, как стоп-сигнал ночью.
Трубка ответила долгими неприветливыми гудками. После пятого моя рука дрогнула, и вдруг прорвался резкий ответ Инны:
— Да! Кто это?
— Миша… — мой неловкий лепет стек по проводам.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Извини, я занята! — девушка говорила нервно, зло, в ее голосе звучал надсадный нетерпеж, неслыханный мною ранее даже в тошные дни раздора.
— Ты так долго не звонила… — выдавила пережатая глотка.
— Я же сказала — мне никогда!
— Инна…
— Отстань!
Трубка насмешливо загукала, а я стоял, как оплеванный, и держал ее в руке. Опустил медленно-медленно, слыша, как клацнули рычажки, и поплелся в зал. В душе разверзалась знакомая пустота. Ни обиды, ни раздражения, ничего. Полный вакуум.
Телефонный звонок вспорол мозг. Я бросился в прихожку.
— Алё?
— Здравствуй, комсорг! — голос Виштальского был довольным, будто он в лотерею выиграл автомобиль.
— Здравствуйте, Николай Ефимович, — я обмяк, попадая под каток безучастности. — Собрание школьного комитета комсомола я проведу… на днях. А учебный сектор поручу Алле Безродной, она справится.
— Что? А, нет-нет! Миша, я по другому вопросу, конечно. Ну, для начала поздравь меня, я-таки перебираюсь в кабинет первого секретаря!
— Поздравляю! — удивление пробило кокон, в который я почти завернулся. — А Дзюбу куда?
— А Дзюбу сняли и… В общем, им занимается КГБ.
— Ага-а… — затянул я, прокручивая варианты. Похоже, информация о националистах, пролезших в партхозактив, пошла впрок. Ну, хоть какой-то позитивчик…
— Но я не поэтому звоню, конечно! — энергично заискрил телефонный провод. — Моя очередь поздравлять! На Бюро ЦК ВЛКСМ… Короче, гордись! Тебе присуждена премия Ленинского комсомола! Стоишь, не падаешь? — в трубке забулькал смех.
— К-как-то… — промямлил я. — Неожиданно как-то… А за что хоть?
— Ой, не помню уже! Что-то за достойный вклад в развитие советской микроэлектроники и программирования. Так что… крути дырочку под лауреатский значок! Да! Пока не забыл. Я уже поручил секретарше заказать тебе билет на самолет. Чтоб десятого был в ЦК! Понял?
— Так точно, — мои губы с усилием кривились в улыбке.
— Ну, ладно, комсорг, спокойной ночи! Хе-хе…
Постояв перед зеркалом, соображая, я развернулся и пошагал к «девочкам». Ох, и шуму будет… Зато лакуна внутри заполнится. Хоть на время.
Пятница 5 декабря 1975 года, день
Москва, Рублевское шоссе
Его кортеж никогда не нарушал правил, прокатываясь строго на шестидесяти в час. Леонида Ильича возили и втрое быстрее, а «красного кардинала» — ни-ни. Закон есть закон.
Суслов пожевал губами, взглядывая на московские окраины, плавно проплывавшие за окном «ЗиЛа-114». Машина, как привязанная, следовала за ведущим «утюгом» — укороченной версией «114-го».[8]Еще один «утюжок» тащился сзади, прикрывая тыл.
— Товарищ Романов, — неспешно проговорил Михаил Андреевич, — а как выглядел этот ваш радетель?
— Наташа говорит, рыжий он и в очках, — Григорий Васильевич заметно нервничал. — Довольно высокий и молодой. Лицо симпатичное, держится раскованно…
А вот сам «хозяин Ленинграда» чувствовал себя неуютно. Правильно ли он поступил? Стоило ли ему выходить на главного идеолога? Сомнения читались на его лице, как текст крупным шрифтом, и Суслов сказал успокаивающе, тоном доброго доктора:
— Вы совершенно правильно поступили, Григорий Васильевич. Никто толком не знает, как зовут этого… хм… радетеля. В КГБ он проходит под кодовым именем «Ностромо». Его видели и горбоносым, с длинными черными волосами, и с короткими светлыми, и даже в образе блондинки! А теперь, вот, «Ностромо» порыжел. Талант, ничего не скажешь. Его ищут уже год, ищут очень осторожно, потому что «Ностромо» — настоящий советский человек. Сейчас я открою вам государственную тайну…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Романов снова напрягся, и «красного кардинала» разобрал смех.
— Не пугайтесь, Григорий Васильевич! Тайна не страшная, но болтать не рекомендую, — в его голосе прилило строгости. — «Ностромо» откуда-то знает будущее, вот в чем заключается секрет особой государственной важности. Он не гадает, не предсказывает, а именно знает — точно, четко, полно! С подачи «Ностромо» Андропов переловил всех, подчеркиваю — всех шпионов и предателей!
