Голоса уже не шептали, они вопили, накладываясь один на другой, объединяясь в оглушительный хор:
– Он восседает под корнем древа смерти. Он звонит в колокола боли, и имя им – семь смертных грехов…
В зеленой мгле ткались силуэты – размытые, нечеткие, но неизменно уродливые. Искаженные лица, изломанные тела словно проступали под тканью пространства, натягивали ее, стараясь разорвать и попасть в мир, но, не сумев, уступали место новым абрисам.
Пол вокруг алтаря устилали кости – гладкие, хрупкие, обкатанные временем и покрытые остатками гниющей плоти. Много было обгорелых останков, судя по размерам, все они принадлежали детям.
На алтаре лежали какие-то предметы, показавшиеся Насте знакомыми. Она всмотрелась сквозь зеленоватую дымку: посох, точно такой же, на какой опиралась мать Анна, массивный перстень и печать – атрибуты власти аббатисы.
Тварь надавила на плечи, принуждая поклониться. Настя вывернулась, шагнула в сторону, прижалась спиной к стене и тут же отшатнулась, почувствовав движение.
Стена шевелилась, как живая, переливалась и сама испускала зеленоватый мертвенный свет.
«Это…» – Настя не успела додумать. Кто-то ударил ее сзади по голове. Зеленый свет померк.
– Снег на улице, – пролепетала маленькая Лотта, – сестра, слышишь, снег?
Сухие крупинки шуршали по промасленному пергаменту на окне.
– Угомонись, – сонно ответила Фрида.
Малышка вечно крутилась, долго засыпала, мешала отдохнуть. Фрида мечтала о собственной постели – да где там, в доме нет ни места, ни денег на новый тюфяк. Скорее бы уже взяли замуж, подумала она, смежая веки.
– Холодно, – Лотта поежилась, потянула на себя тонкое одеяло.
– Не дергай! – возмутилась средняя сестра, Мета.
– Дочки, тихо! – прикрикнула из угла мать. При свете сальной свечи она штопала поношенную отцовскую рубаху.
Сестры сразу же замолчали – матушка в гневе была скора на расправу. А если еще и отец проснется…
Дверь с грохотом распахнулась, в дом ворвалось чудовище.
– Волк, волк! – запищала Лотта и нырнула под одеяло.
Мать закричала, бросилась к девочкам. Один удар – крик сменился изумленным бульканьем разорванного горла.
Вервольф сдернул одеяло, подхватил Фриду и выскочил прочь.
Сенкевич
С ночного неба сыпался мелкий колючий снег, завывал ветер, гнал по улицам поземку. Город замер до утра: ни одного прохожего, ни одного огонька в окне. Люди спрятались, чтобы пережить еще одну ночь. Ночь, которая принадлежала вервольфу.
Ему не было холодно, он бежал по темным улицам, разыскивая любимую жертву – всегда ее, всегда одну ее. Сердце тяжело стучало в сладком предвкушении. Вот она, высокая, стройная, черноволосая, гибкая, самая желанная, стремительно убегает по темной улице.
Он мог бы догнать в несколько прыжков – не стал, продлевал удовольствие от охоты. Сдерживал себя, бежал медленно, с вожделением глядя на то, как она подбирает юбки, открывая длинные сильные ноги, на то, как напряжена ее спина, как тугие черные кудри мечутся по плечам.
Наконец, не выдержав возбуждения, загнал ее в тупик. Роза резко обернулась, прижалась спиной к стене, закрыла лицо руками. Он шел неторопливо, наслаждаясь каждым мгновением охоты. Подошел почти вплотную, почти ласково отвел ее ладони от лица, жадно глядел в полные ужаса черные глаза, искал в них свое отражение – отражение боли и смерти.
Рванул платье на груди, распорол когтем до конца подола, схватил ее в объятия. Девушка вскрикнула, потеряла сознание и обвисла в его руках. Так не годится. Он встряхнул жертву, положил на землю, похлопал по щекам. И лишь когда она пришла в себя, склонился над нею…
– Гроссмейстер! Гроссмейстер!
Кто-то настойчиво тряс его за плечо. Сенкевич отмахнулся, закашлялся, ощутил удушье и наконец проснулся. Над ним склонился испуганный Аарон, рядом стоял Клаус, приподнимал Сенкевича, поддерживал за плечи. Пахло кровью. Он ощутил слабость и дурноту, скосил глаза: грудь была залита красным.
– У тебя кровь горлом пошла, Гроссмейстер, – едва не плакал алхимик. – Наверное, чахотка…
– Ничего, – надсадно выкашлял Сенкевич, парадоксальным образом ощущая облегчение.
Туберкулез? Да плевать. Лучше уж быть чахоточным, чем вервольфом. Значит, не он убил Розу, и это не ее кровь была на его рубахе. Всего лишь горловое кровотечение… Сенкевич откинулся на подушки. Тогда откуда эти видения? Скорее всего, он предчувствовал, что произойдет, многократно усилились экстрасенсорные способности, а он и не понял…
Но если это так, значит, он ощущает некую связь с вервольфом. Может быть, с помощью транса удастся увидеть его ближе, понять, кто прячется под волчьей шкурой?
Сенкевич решил отдохнуть до утра, сейчас, после приступа, все равно не было сил. Поднялся на рассвете, выгнал из комнаты причитающего Аарона, который всю ночь клал ледяные компрессы ему на лоб и грудь.
Улегшись на спину, Сенкевич раскинул руки в стороны, закрыл глаза, представил Равенсбург и мысленно побрел по пыльным улицам. Скоро картинка стала настолько четкой, что у него появилось ощущение физического присутствия – он чувствовал прикосновение холодного октябрьского ветра к щекам, обонял запахи жилья, слышал голоса людей, а главное – видел черный смерч, все сильнее закручивавшийся над Равенсбургом.
Невидимым он бесцельно брел по городу, полагаясь лишь на интуицию. «Найдись, – разговаривал он про себя с оборотнем. – Покажи мне, кто ты». Он как мог настраивался на энергетику вервольфа, представлял его морду, клыки, звериный запах, подражал повадкам, пытался мыслить как зверь. Но ничего не выходило – черное покрывало все время сбивало с настроя, не давало встать на след.
Один раз его потянуло к скобяной лавке, но вскоре оказалось, произошла ошибка: за воротами бегал большой злобный пес. Это его звериная энергетика сбила Сенкевича с толку.
После долгих хождений он вынужден был сдаться и выйти из транса. Возможно, связь с вервольфом устанавливалась лишь ночью, когда тот был в образе зверя.
Однако и после заката ничего не вышло: Сенкевич не видел оборотня, не чувствовал его – лишь ощущал бесконечную энергетику смерти и разрушения, которую нес смерч.
Отчаявшись, Сенкевич долго лежал, глядя в потолок, вспоминая Розу, ее влюбленный взгляд, покорную улыбку, гортанный голос, вспышки нежности и страсти… В бессильной ярости стискивал кулаки, проклинал себя за то, что не уследил, не удержал. Мысленно клялся найти тварь и отомстить, порвать голыми руками – а что еще он мог сделать для Розы? Только порвать кого-нибудь… Наконец Сенкевич задремал.
– Не кори себя, красивый. Не твоя это вина. Так карта легла.
Он вздрогнул, подскочил. На краю кровати, окутанная жемчужным светом, сидела Роза – прекрасная, живая… Улыбалась грустно, смотрела в глаза. Хотел обнять, прижать к себе, не отпускать – отстранилась.
– Нет, красивый, мертвая я. Живым касаться мертвых нельзя. А себя не вини. Я за этим пришла, сказать: не отравляй душу. Что должно было случиться – случилось.
– Не случилось бы, Роза! – Сенкевич даже зубами заскрипел. – Зачем, ну зачем ты уходила из дома по ночам? Если бы не это, была бы жива. А я должен был не пустить тебя, заставить, запереть! Даже если бы ты после этого меня бросила. Зато сохранил бы тебе жизнь.
– Нет, красивый, нет. Я сама того хотела, потому и уходила. Смерть свою искала, ловила ее. И нашла.
– Ты хотела умереть?.. Но… Зачем? Неужели тебе было со мной так плохо?
Девушка тихо рассмеялась:
– Что ты, красивый. Мне никогда в жизни не было так хорошо, как с тобой рядом. Как взглянула тебе в глаза, так и полюбила сразу. А когда карты тебе раскинула, увидела: судьба твоя скоро развилку сделает. Увидела, что быть нам вместе, но недолго, а потом… Потом один из нас умереть должен. И решила: пусть лучше я.
– Что ты такое говоришь, Роза? Мы могли уйти отсюда, и никто не умер бы…
– В том и дело, что не могли, красивый. Потому что не умри я, ты бы здесь остался, из-за меня. А тебе нельзя, ты проклят, тебя чахотка в полгода сгубит.
– Но ведь ты согласилась идти со мной…
– Это чтобы тебя не тревожить раньше времени. Знала: никуда мне не уйти, не судьба. Просто обрадовалась я тогда, вниманию твоему обрадовалась, ласке. Раз захотел меня взять с собой, значит, я тебе понравилась.
– Я любил тебя, Роза…
– Нет. Это я тебя любила, а ты не успел еще, красивый. Но непременно полюбил бы, только убило бы это тебя. Уходить тебе надо, скорее.
– Но с чего ты взяла, что я мог остаться?
– Ты бы узнал кое-что важное и страшное, потому не ушел бы. Это еще рано, красивый, запрещено мне об этом говорить. Но ты скоро узнаешь, непременно узнаешь. А вервольфа поймать через сны не пытайся, он туда больше не явится. Ты не его чувствовал, красивый, ты меня чувствовал, смерть мою, горе заранее переживал. Я тебе близкой душой была, поэтому ты за меня боялся, просто сам не понимал.
