Ты до мелочей помнишь храм, так же как твой дед?
Да, прошептал мальчик.
И можешь представить его в подробностях даже сейчас?
Да.
Его отец серьезно кивнул, дед радостно заулыбался.
Значит, твой дед прав. На песке или под песком, не имеет значения. Для тебя, как и для него, храм всегда на месте.
Мальчик решил, что понял, и задал следующий вопрос.
Ну раз он всегда там, то сколько он уже там стоит? Кто его построил?
Дед притворно нахмурился. Он еще раз обнял малыша.
Это уже история, а я в ней не разбираюсь, где уж мне. Но, к счастью для нас, твой отец — ученый человек, который везде побывал и знает все на свете, так что, возможно, он успел прочитать надписи на колоннах и может точно ответить на твой вопрос. Итак, о бывший хаким? Как по-твоему, кто построил Храм луны в Марибе и как давно? Ровно тысячу лет назад и навсегда? Две тысячи лет назад и навсегда?
Теперь была очередь Якуба тянуть отца за рукав, и отец улыбнулся.
Племя это называлось сабеи, сказал он, а построили они его три тысячи лет назад и навсегда.
Малыш открыл рот, услышав непостижимое число.
Папа, ты научишь меня читать надписи на колоннах?
Да, но сперва Якуб должен объяснить нам, когда они появятся вновь. Пусть расскажет нам о песке.
Ты расскажешь, дедушка?
Да-да, конечно. Когда опять подует ветер, мы выйдем вместе, принюхаемся к нему и узнаем, запахнет ли вновь ладаном в Храме луны в Марибе.
Толстячок фыркнул от смеха. Серьезный, полный достоинства отец повел их обратно к шатру, где грелась вода для кофе. В тот вечер, как и во многие другие, мальчик сидел у костра допоздна, сонно клюя носом, не в силах угадать, откуда берутся те удивительные слова, которыми без устали обмениваются среди теней два старика, из «Зохара» или из «Тысячи и одной ночи», а может, они написаны на камнях Храма луны, где он играл, таинственная мирра его детства, исчезающие колонны, фонтаны и водостоки, возвращающиеся с надписями, которые однажды можно будет прочесть, так же как запахи, что несут порывы ветра, приторный аромат, не исчезающий, как глубоко бы ни были захоронены связки ладана в ту ночь три тысячи лет назад и навсегда, как говорил о Храме луны его отец после долгих десятилетий странствий, или в ту ночь, вчера и на той неделе вечности, как описывал храм его дед среди холмов близ древнего Мариба, где он жил всегда.
* * *
Получал он и наставления матери, когда они ходили вдвоем собирать всякие травы для салатов в прохладном тусклом свете зари. Иногда мать вдруг издавала странные звуки и по несколько минут стояла, держась за бок и глядя в землю, и он не мог понять, отчего ее лицо вдруг становилось таким изнуренным.
А что она могла сказать ему, четырехлетнему малышу? Она вынашивала дитя, только и всего, с каждым днем тяжелея. Когда она наклонялась за травинкой, оно толкало ее, а распрямившись, ей приходилось стоять, закрыв глаза от боли. Благословение материнства попросту забирало из ее тела больше, чем она могла дать. Но он был мал и однажды, когда она пошатнулась на склоне холма, спросил ее о причине.
Что случилось, мама?
Ему никогда не забыть ту минуту. Судорожно сжатые пальцы, напряженное лицо, усталый, затравленный взгляд. Она опустилась на колени и закрыла лицо. Она плакала.
Где у тебя болит?
Она взяла его руку и приложила ее к своему сердцу.
Где? Я не чувствую.
Лучше здесь, сказала она и положила один из его крошечных пальчиков на вену на запястье.
Тут твоя кровь. Там у тебя болит?
Нет, болит в сердце, там, где ты не чувствуешь.
Но папа сможет почувствовать. Отец великий хаким. Он кого хочешь может вылечить.
Нет. Ты не можешь почувствовать это, потому что иногда у человека бывает такая боль, которая принадлежит ему одному.
Тогда он начал плакать, и она, стоя на коленях, потянулась поцеловать его в глаза.
Не плачь. Все прошло.
Не прошло. А папа может вылечить, я знаю, может.
Нет, сыночек.
Но это нечестно.
Честно, новая жизнь взамен старой — это всегда честно.
Чья жизнь? Ты о чем говоришь?
Неважно чья. Важно, что когда приходит время твоей собственной боли, надо нести ее самому, потому что у других людей есть своя.
Не у всех.
Боюсь, что у всех.
У дедушки нет. Он всегда смеется.
Это только кажется. Но на душе у него другое.
Что?
Твоя бабушка. Она умерла очень давно, и он все время тоскует о ней.
Ну, уж папа-то ни о чем не тоскует.
Тоскует, даже он. Сейчас у него есть приют, но много лет не было. А однажды, незадолго до того, как он забрел в наши края, твой дед нашел его одиноким в пыли. У него было ужасное время, когда он совсем потерял себя. Малыш упрямо помотал головой.
Неправда, папа никогда не терялся. Он прошел от Тимбукту до Гиндукуша и спускался по Тигру в Багдад, и за три рассвета и два заката прошел через весь Синай и даже не заметил, что не взял с собой еды и питья. Никто никогда не совершал того, что делал мой отец.
Может быть, но я не говорю, что он потерялся в пустыне. Он потерялся вот здесь, в сердце, где у меня болит.
Мальчик посмотрел на землю. Он всегда принимал все, что говорила мать, но ему казалось невозможным, чтобы у весельчака деда на душе была печаль. И уж совсем нельзя было поверить, что его отец когда-то мог потеряться.
Поэтому, говорила она, не будем говорить твоему папе про мою боль, ведь у него свое бремя из прошлого. Он пришел сюда, чтобы обрести покой, он принес нам счастье, и мы должны отплатить ему тем же.
Она положила ему руки на плечи.
Обещай мне это.
Он снова заплакал. Обещаю, сказал он, но я же хочу помочь. Может, я что-нибудь могу сделать?
Может, ты когда-нибудь разыщешь наш дом. Твой отец нашел приют здесь у нас, но твой дед и я на самом деле не отсюда.
Почему?
Потому что мы евреи.
А где же наш дом?
Я не знаю, но когда-нибудь ты нам его отыщешь.
Хорошо. Я обещаю.
Она улыбнулась.
Ну, пойдем, надо набрать трав к обеду. Эти наши двое мужчин беседуют и беседуют без остановки, а весь день напролет решая вселенские дела, они проголодаются.
* * *
Для поездок в Каир, чтобы изучать ислам, он пользовался одним из арабских имен отца. В Сафад для изучения каббалы он ездил под еврейским именем деда. Когда пришла пора получать западное образование, он спросил, какое имя ему взять.
Западное, сказал отец.
Но какое? спросил дед. Старики взяли его чашку из-под кофе и уставились в нее. Я вижу много еврейских и арабских имен, сказал Якуб, но я не могу вывести из них западное имя, наверное, потому что я не знаю, что оно собой представляет. Что видишь ты, о бывший хаким?
