— Ойбой! — шептали люди.
Кричать боялись. Даже плакать боялись. Вонзали лопаты и мотыги в землю податливую, сырую по весне землю, несли землю на дамбу, клали по гребню. Клали прежде туда, где насыпь ниже, где легче воде перекатиться. И стала расти дамба. Не очень быстро, правда, но росла. И вода, к счастью, поднималась медленнее, чем дамба. А потом и вовсе остановилась. Хоть дик и неистов вольный табун, но и он когда-то устает, иссякает его сила, гаснет злоба. Угасла она и в паводке.
Когда кидали землю на насыпь, зла и сильна была вода, людям обуздать ее нелегко было. Вздувались жилы на их руках, пот глаза застилал. А когда накидали земли достаточно, смирилась вроде вода, ласковой стала. По глади заискрились блики солнца — веселые, добрые.
И люди подобрели. Умылись в рыжей, мутной воде, попили ее.
Айдос сказал:
— Спасибо, братья! Спасибо, сестры! Аул родной спасли вы.
И только что битые плетью бия, униженные было его бранью, степняки заулыбались светло, будто ничего и не было, а если и было, то так давно, что забыто все уже и изгнано из сердца. Так бы и ушли в аул, довольные собой. Но добавил к сказанному еще несколько слов Айдос-бий — таких, что удивили и смутили степняков. Сказал он:
— Спасибо, что спасли город каракалпаков! Стоять ему теперь тысячу лет…
Город, оказывается, они спасли. Что за город? Видеть не видели, слышать не слышали про город каракалпаков. Знают они: есть Бухара, есть Хива, есть, наконец, Кунград, а каракалпакского города нет. Бий, однако, называл его, вроде бы стоял он уже где-то рядом. Неужели их аул превратился в город? Где же его стены? Хоть и не на холме были степняки, а на дамбе всего лишь, но и с насыпи аул как на ладони. Те же юрты, те же мазанки, те же землянки. Даже сараи и загоны для овец те же.
Чудной бий! Непонятный бий!
Когда людям говорят: «Ешьте хлеб, пейте воду, гоните скот, хороните мертвых», — все понятно и все ясно сердцу, и оно бьется ровно. Но скажут: «Не пей воду, не хорони мертвых», — и сожмется сердце или вовсе остановится. Спасать несуществующий город — это все равно что не хоронить мертвых. Безумство какое-то!
Удивленные, с недоумением и опаской поглядывая на старшего бия, пошли степняки в аул. В тот самый аул, что назван был теперь городом.
Доспан сказал, когда вместе с Айдосом поехал за аульчанами:
— Глухи люди к словам вашим, мой бий. Утром им привычнее молитва. Крик азанчи они хорошо слышат.
Айдос и сам понимал, что не трогают аульчан его слова и желания его далеки от желаний степняков. Не ищут они ни ханства, ни города ханского. Им бы только не умереть с голоду, детей своих раньше времени не положить в могилу. Потому Айдос ответил стремянному, как отвечал самому себе:
— Что привычно для них, то ярмом зовется. И если не снимет с них Айдос-бий это ярмо, ходить будут в нем до скончания века.
— Должно быть, не трет ярмо им шею, — сказал До- спан. Не замечал он у волов ран на коже. В удобное ярмо волы влезают охотно, как человек в чапан.
Трет, — отверг объяснение стремянного Айдос. — Только привыкли, огрубела кожа, не чувствует ни дерева, ни железа.
— А если не чувствует, значит, хорошо им, — настаивал на своем Доспан.
Айдос усмехнулся осуждающе:
Тебе-то хорошо было босому и нагому?
— Хорошо, — вдруг признался стремянный. Признался и огорошил признанием своим бия: прошлое, выходит, лучше настоящего.
Остановил коня Айдос, глянул на помощника своего как на помешанного: что несет? Нарочно, что ли, противоречит бию? Дразнит его, как дразнят пса, желая услышать его лай?
— Хорошо… — повторил Айдос, сдерживая вскипающую злость. — Почему же хорошо?
— Да потому, что босого не замечают, не завидуют его сапогам с бычьей подошвой, его чекпену из крашеной шерсти, его лисьему малахаю. У босоногого отнять нечего. Он друг всем, и ему все друзья.
— Ну, если завидуют чекпену стремянного, то зависть к золототканому халату бия во сто крат сильнее. Так, сын мой?
Так, дедушка-бий.
— Ярма, значит, снимать не надо. Ярму-то кто завидует…
Хотел сдержать злость бий, а не смог. Вспыхивали гневом глаза, насупились, как у филина, брови. Так бы, кажется, и испепелил взглядом своим огненным стремянного Айдоса.
Робость охватила Доспана. Пожалел он, что пошел наперекор бию, однако отступать не умел. Упрямство сидело в нем и порой показывало свои острые рожки. Вот и сейчас они выглянули:
— Верблюжий чекпен на теле, золототканый на душе. Его как снимешь?
— Э-э! — поразился услышанному Айдос. — А ты не прост, сынок.
Конь, остановленный бием, нетерпеливо подергивал повод: на пороге дома для чего, мол, задерживаться? Пегий Доспана тоже беспокойно водил ушами, ловя привычные звуки аула: манили они его.
Тронул коня Айдос. Прежде чем тронуть, сказал стремянному:
— Пася скот, человек пасет и мысли свои. Так, что ли?
Сказал стремянному, а обратился-то к себе, к своему сердцу, которое все томилось сомнениями и тревогами. Есть ли мудрость в словах юного Доспана? И его ли это мудрость? Не отца ли, слепого Жаксылыка? Тот в темноте вечной думой тешил себя. Мрак чем осветишь? Мыслью только.
И еще спросил себя Айдос, погоняя и без того торопящегося коня: «Сумею ли снять золототканый халат с души своей? В халате ханском примут ли меня степняки?»
Спросил и стал ждать ответа сердца. Не ответило оно Айдосу, хотя и было всегда послушным. И понял Айдос: сердцу-то хорошо в золототканом халате. Ханское дорого ему. «Прав, значит, Доспан: не снимешь ни с души, ни с плеч ханский халат… Не Мухаммед Рахим, видно, надел его на меня, а сам всевышний».
26
Не снял с себя золототканый халат Айдос, не смог снять. Да и Мухаммед Рахим-хан не позволил бы скинуть с плеч то, что было им подарено. А дарил правитель Хивы с умыслом: в парче-то сердце степняка изменится, податливым и угодливым станет. Не дикими порывами тешить себя будет, а тихим и сладостным томлением.
Ждал этой перемены Мухаммед Рахим-хан долгие месяцы. Посыльные хана, рыща по степи каракалпакской, не находили следов перемен в желаниях и намерениях Айдоса. Не находили и честно признавались в том правителю священной Хивы. Решил хан, что мало для старшего бия халата, хоть и с золотым воротом он.
Еще спала вода весенняя и подсохли тропы степные, в ауле Айдоса появились люди хана: двое на конях, двое на ослах. Те, что на конях, одетые в дорогие халаты, объявили старшему бию:
— По велению великого хана на твоей земле, Айдос бий, должен быть возведен город. Помнишь ли ты обе щание Мухаммеда Рахима и его визиря Кутлымурат инаха?
— Всевышний не отнял у меня памяти. Живу надеждой повелителя правоверных. Да пошлет ему аллах многих лет жизни!
Айдос дважды поднялся и дважды присел, приветствуя дорогих гостей.
Джигиты во главе с Доспаном помогли посланцам хана спешиться и ввели их в бийскую юрту.
Пока гости устраивались на паласах и курпачах, Айдос объяснял сбежавшимся аульчанам:
— На нашей земле будет город. Радуйтесь, родные! — И первым поднимал руки, размахивал ими, смеялся громко и весело. — Радуйтесь, родные!
Люди тоже смеялись, тоже поднимали руки, хотя не знали, что за город должен быть на их земле, и счастье ли это — иметь свой город?
— Идите и расскажите всем: строится город каракалпаков! Скачите в аулы, в ближние и дальние, кричите на всю степь: наш город! Наш город! Тысячу лет быть ему, городу!
Весь день и всю ночь он повторял это: «Наш город!» Потчуя гостей, советуясь с ними о ширине и высоте стен крепости, размере дворца и главной мечети, он вслух или про себя произносил: «Наш город!» Да и поправлял зодчих, когда они упускали это слово, называя будущую столицу каракалпаков просто городом. Старшему из гостей подсказывал, повторяя его мысль и добавляя свое «наш». Когда тот сказал: «В городе будет двое ворот: одни в сторону Хивы, южные, другие в сторону Жанадарьи, северные», — Айдос повторил:
— В нашем городе будет двое ворот. Через одни будем впускать караваны из хивинского ханства, через другие — из русского и казахского ханства.
Когда старший зодчий сказал: «Мечеть поставим у южных ворот, чтобы гости-мусульмане видели, где им совершить утренний и вечерний намаз», — Айдос повторил:
— Нашу мечеть поставим у южных ворот.
Так он утверждал будущее — как свое, как общее, и хотел, чтобы поняли это посланцы великого хана и там, в Хиве, внушили повелителю: «Не считай новый город просто городом, подвластным хивинскому ханству, считай вольным городом каракалпаков. Называй его городом степняков, городом Айдоса, а не городом Мухаммед Рахим-хана».
Ночью Айдос мечтал. Строил мысленно стены крепости, дворец строил. И радостная это была работа. Стены-то возводились легко, мгновения какие-то нужны были всего лишь, чтобы поднять минарет или поставить купол на мечеть, голубой как небо, купол с золотым месяцем на маковке. Ночи хватило и на перестройку города. Не все нравилось из сотворенного Айдосу. Сделав поначалу улицы прямыми, он в полночь повел их кольцами вокруг дворца, а сам дворец поставил на насыпной холм. С балконов дворца теперь был виден город, а из любого дома — дворец.
