Сестра-хозяйка городского родильного дома № 14, расположенного на улице Ленина, только что раздавшая манную кашу в мисках с помятыми боками, сказала Анне, что родители ее уже почитай целый час как стоят во дворе. Она зажала обеими руками все еще саднящий шов, который упорно не хотел заживать, и тот же самый большой и лохматый доктор, который наорал на акушерку, сам присутствовал теперь на вечерних перевязках и сам присыпал этот шов стрептоцидом. Сморщившись от боли, она зажала шов обеими ладонями и подошла к окну. Мама, повязанная знакомым вязаным шарфом поверх своей старенькой каракулевой шапочки, и папа в большом и добротном пальто стояли внизу среди снега, и снег засыпал их, как будто пытался заставить их сдвинуться с места, уйти, хотя бы замерзнуть, как мерзнут деревья, но они стояли, не обращая на него никакого внимания, с тою же неподвижностью, покорностью и силой, с которой деревья стоят в ожидании того, что вот-вот в небе выглянет солнце.
Они увидели ее через стекло, и мама заплакала. А папа, лицо которого было почти белым от холода, удержался и вдруг ей состроил ту самую рожицу, которую строил тогда, когда она маленькой девочкой с распущенными по костлявым плечам волосами смотрела на них из окошка Филатовской.
Через неделю Анну выписали, и лохматый доктор, которого она про себя называла «пиратом», сказал, что ей нужно найти хорошего кардиолога и проверить сердце.
– И больше пока не рожать! – сердито покраснев, добавил он. – Не шутки!
Вечером того же дня новорожденная Варенька со своими густыми и длинными ресницами и черными колечками волос на затылке спокойно и сладко спала в полутьме на заново выкрашенной и со всех сторон тщательно вымытой детской кроватке, которую дядя Саша купил в комиссионке еще летом, а все они – мать новорожденной Анна, родители, дядя и тетя – сидели полукругом вокруг слабо поблескивающего в свете ночника ее ненаглядного тихого личика, смотрели на эти ресницы и брови и думали, что теперь делать.
Вера Андревна была решительно против того, чтобы Анна возвращалась в Москву.
– Что, мало вас били? – угрожающе вопрошала Вера Андревна и тут же зажимала ладонями рот, боясь потревожить уснувшую Вареньку.
– Но там же другие условия все-таки... – Елена Александровна испуганно смотрела на мужа. – А здесь и воды даже нету...
– Какая вода? И при чем здесь вода? В пещерах растили детей! Ты забыла? – У Веры Андреевны сдвинулись брови. – О Нетиной жизни идет разговор, а ты о воде!
– Пока что Анюта останется здесь, – пробормотал наконец Константин Андреевич и, не удержавшись, наклонился к кроватке, поцеловал Вареньку в чепчик. – Нельзя рисковать.
Прошел март. Умер вождь и учитель. Туся с Нюсей, опухшие от рыданий, рвались проводить, попрощаться, но Константин Андреич вызвал их к себе на Смоленскую и запер. Рыдали в чулане, и Туся клялась отомстить, но простила: уж очень ужасные вещи случились при проводах.
Все принялись ждать перемен, и так ждали, что вскоре над городом стала комета. Сиянье ее было сильным, загадочным, и многие люди, особенно погорельцы из деревень и инвалиды Великой Отечественной войны, кормящиеся скромным подаянием в пригородных электричках, приход этой странной звезды объяснили не как проявленье великой науки, а только как знак, что о них не забыли и эту звезду им послали на помощь.
Константин Андреич и Елена Александровна сообщили в Тамбов, что сразу после майских праздников приедут: соскучились очень.
А третьего мая, то есть ровно через год после того дня, когда они сидели на дачной террасе, и так их сжимала тоска и тревога, что даже и рта открывать не хотелось, и тут вдруг она проскользнула в калитку, в своем голубом плиссированном платье, и честно им все рассказала, – ровно через год после этого дня на дачу, куда они всегда перебирались, как только в лесу сходил снег, пришел человек – тот, какого они обвиняли во всем, что случилось, и, может быть, даже в любви с дипломатом, чью синюю майку нашли за кроватью. (И майка была вся, как в сливочных сгустках. О, Господи!)
Они только что затопили печку. Елена Александровна жарила на сковородке яичницу, а Константин Андреевич, разгоряченный, колол у крылечка дрова. И тут-то он их и окликнул с тропинки. Он не назвал их по именам, а просто окликнул, как издавна кличут в деревне:
– Хозяева!
И от того, что ни мужу, ни жене даже и в голову не могло прийти, что это он, которого должны были еще зимой расстрелять или повесить, они обернулись к калитке, готовясь увидеть там сторожа дядю Кузьму, а может быть, и одноногого Ваську, который пришел попросить на бутылку, но там стоял зять их Сергей Краснопевцев.
Елена Александровна положила ладонь на горло и прислонилась к стене, а Константин Андреич бросил свои дрова и пошел к нему.
– Войти-то хоть можно? – спросил Краснопевцев.
Он был так худ, что длинное пальто его с зализанным воротником, из-под которого выступал острый, плохо выбритый кадык, болталось на нем как на вешалке. Лицо стало серым, и глаза, всегда немного ускользавшие и даже слегка снисходительные, смотрели теперь по-другому. Их прежняя коричневатая желтизна ярко потемнела. И, глубоко провалившись внутрь обтянутого кожей лица, они оказались совсем беззащитными, потому что ни ресниц, ни бровей больше не было, и ничего не мешало взгляду, который сказал его тестю так много, что Константин Андреич притиснул к себе Краснопевцева и разрыдался.
Сад был еще еле зеленым, прозрачным, и розовый дым от костра, в котором с утра тлели старые листья, окутал участок так, как будто спустилось небесное облако и медленно-медленно плыло сквозь ветки.
Они долго, до самого заката, сидели за столом. Елена Александровна и Краснопевцев курили, а Константин Андреич подливал зятю вишневую наливку и все подкладывал и подкладывал еду на его тарелку. То, что сейчас происходило между ними, – хотя они разговаривали совсем немного, а больше молчали, курили и ели, – было сравнимо разве что с тем, что с нами случается лишь после смерти, но только при случае, если мы верим, что и после смерти случается что-то.
– Намекнули, что через какое-то время можно даже пойти в академию языки преподавать, – сказал Краснопевцев и своим новым, обнаженным взглядом посмотрел на вдруг задрожавшие пальцы Елены Александровны, которая как раз подносила спичку к папиросе. – Дело мое полностью закрыто.
– Не надо тебе обратно туда, – пробормотал Константин Андреич. – Они ничего не прощают, ты это запомни.
– Я бы в школу пошел работать. Но в школах японский с турецким не учат.
– Сережа, а ты подожди. Подожди, – попросила Елена Александровна. – Ты поживи с нами, осмотрись. Бог даст, все само и решится.
