— Насчёт ночлега — в райисполкоме что-то организуют. А потом что-нибудь придумаем с жильём. Вы с семьями?
— Едут где-то пока… Значит, до вечера.
…Подрёмывая под стук лошадиных копыт, Поликарп Матвеевич думал о Савельеве. Проницательный, сразу увидел, что на поля собрался. И что сразу как-то на «ты» начали говорить, тоже хорошо. Проще…
За коробком вздымался хвост белой, как берёзовый дым, пыли. Пыль высоко не поднималась, но и не оседала, долго плавала над дорогой, постепенно истаивая, как утренний туман.
По обеим сторонам стояла высокой стеной рожь, клонилась к земле тяжёлыми, перезревшими колосьями. Неубранная рожь в сентябре? Этого никогда не бывало. А сейчас стоит, осыпается. Не дай бог ветерок ударит покрепче — всю вымолотит.
Над степью сыто, не спеша кружились два или три коршуна, выбирая, видимо, самых разжиревших перепелов. Солнце разошлось, светило по-летнему добросовестно, щедро.
* * * *
На ток колхоза «Красный колос» Поликарп Матвеевич завернул к концу дня. Длинные тени от хлебных скирд лизали землю. Этих скирд вокруг тока было много, штук двенадцать.
По току в беспорядке сновали брички. На кругу молотили лошадьми пшеницу. Покрикивали, понукая усталых лошадей, люди, стучали веялки. Десятка полтора запряжённых подвод стояло чуть в сторонке. Брички были нагружены мешками с зерном.
За длинным столом под навесом сидел председатель колхоза Панкрат Назаров. Выставив костлявые плечи, он склонился над чашкой. На другом конце стола полнощёкая женщина кисточкой старательно выводила на куске красного ситца буквы.
— А-а, — вместо приветствия протянул Назаров недружелюбно. — Глафира, подай ещё лапшички. Садись поужинай.
Женщина бросила кисточку в стакан с разбавленным мелом, принесла глиняную чашку с лапшой, деревянную, обкусанную ложку и большой кусок хлеба. И снова взялась за кисточку.
— Она у нас и повар, и агитатор, и писарь тут. Всё вместе, — сказал Панкрат. Поликарп Матвеевич проголодался за день, начал есть, размышляя, что за те годы, пока он жил в Ойротии, Панкрат Назаров сильно сдал, постарел. Он вроде и не похудел, а как-то высох, почернел и покоробился, как долго лежавшая на солнце сосновая плаха.
Панкрат выхлебал свою чашку, заскрёб дно коркой хлеба.
— Ну вот, и мыть не надобно. Эй, Петрован!
Подошёл бородатый старичок со спокойно-задумчивыми голубыми глазами, поздоровался. Кружилин помнил этого колхозника. Борода его, широкая, как лопата, давно закуржавела, только глаза были по-молодому ясные и чистые.
— Кончайте, — сказал ему Панкрат. — Запрягай и этих всех. Домолотим цепами. — И повернулся к Кружилину: — Хлебный обоз на элеватор отправляем.
Кружилин и без того понял, что готовится хлебный обоз.
— На ночь-то глядя, — буркнула Глафира. — Кони вон как притомились.
— Цыц, баба! — прикрикнул председатель. — Вся в мать, язви тебя! Василису-то Посконову помнишь? Такая есть у нас пронырливая старуха, все сплетни наперёд других узнаёт.
— Что тебе моя мать далась?
— Во-во, вся в неё. Дочь — она всегда точь-в-точь. Володька!
— Ну, вот он я, — подошёл мальчишка в залатанной рубахе, босой, запылённый, с вилами в руках.
— Вилы прислони к скирде — и марш в деревню. А то завтрева на уроках дремать будешь. Петрован, запрягайте, чего там мнётесь? На обратном пути коней в логу покормите. Да не грузите больше пятнадцати пудов на бричку. А завтра с утра всех коней на скирдовку пшеницы пустить.
Всё это председатель говорил, не сходя с места. Он сидел теперь только спиной к столу, широко расставив ноги в заскорузлых сапогах.
Глафира кончила писать, взяла тряпку, развернула её перед председателем и Кружилиным. Мокрыми неровными буквами на тряпке было написано: «Хлеб — фронту».
— Ладно, что ли?
— Сойдёт. Всё одно ночью ничего не видно. Приладьте на головную бричку, — сказал Панкрат не глядя.
Глафира ушла.
— Поздновато ты начал хлеб нынче сдавать, Панкрат Григорьевич, — сказал Кружилин. — Первый обоз это, кажется?
Панкрат долго ничего не отвечал, сидел и смотрел, как запрягают лошадей, как грузят новые брички.
— Поспешишь — людей насмешишь.
Председатель был не в духе, он был недоволен, что приехал секретарь райкома.
Просматривая в райкоме сводки хлебосдачи, Кружилин удивлялся, что в графе против колхоза «Красный колос» неизменно стоит прочерк. Полипов несколько раз докладывал: Назаров не сдаёт хлеб государству. «Злостно, злостно не сдаёт… А время, надо же понимать, не мирное сейчас…» — бросил он зловеще в последний раз. Кружилин не имел возможности вырваться в колхоз сам, звонил по телефону. Назаров выслушивал Кружилина спокойно, обещал начать хлебосдачу. И не начинал.
Гружёные брички, поскрипывая, отъезжали от хлебных буртов, уступая место порожним. Женщины вёдрами и пли́цами проворно насыпали мешки.
Наконец все подводы были нагружены. Петрован Головлёв опять подошёл к председателю, но тот только махнул рукой:
— С богом.
Старик, не проронив ни слова, повернул назад. И тотчас заскрипели брички, обоз тронулся.
— А не маловато по пятнадцать пудов на бричку? — спросил Кружилин, когда обоз отъехал.
— Кони приставшие. А завтра скирдовать будем.
— Значит, завтра хлеб не повезёшь сдавать?
— Почему? К ночи отправим ещё один обоз.
— Ещё двадцать подвод по пятнадцать пудов. Всего с сегодняшним шестьсот пудов. Это около сотни центнеров. На календаре вторая половина сентября. Не маловато?
— Сколь можем.
— Мудришь ты, Панкрат, вижу…
Сидевший всё время неподвижно, Назаров вскочил.
— Слушай! — И взмахнул обеими руками. — Слушай, я сейчас ругаться буду. По-зверски. А тут народ. Потому пойдём-ка отселя… Ты куда сейчас, в Шантару?
— Туда надо подвигаться.
— Вот и поедем. Мне по пути — я на ток второй бригады. По дороге и поругаемся. В степи одинокой.
Но в «степи одинокой» Назаров ругаться не стал. Едва отъехали от тока, он, остывший уже, спокойно сказал:
— Ежели я мудрю, то по вашим же указаниям.
— Это как понять?
— Просто всё понимается… Райкомовское было постановление, чтоб без потерь убрать? Было. В первый же день войны. А я что делаю? Вон, скирды видел необмолоченные на току? Там — вся рожь наша. А в других колхозах? На корню ещё половина. А ежели непогодь? То-то и оно. А у нас не обсыплется. Тут пшеница пошла подходить. Косим, скирдуем, насколько сил хватает. Комбайнов эмтээсовских у нас всего два. Что с ними успеешь? Дале — мужиков, самых работящих, на войну повзяли. Коней райисполком половину на этот завод мобилизовал, что эвакуированный. За остальных боюсь, — может статься, для войны заберут. А?
— Может статься.
— Ну вот… Да как же мне делать-то? А хлеб потерять — ты меня как, ладонью по макушке погладишь али кулаком по затылку? Потому и крутимся. Вон, гляди…
В стороне, метрах в четырёхстах, десятка три женщин в разноцветных платках и кофтах жали серпами пшеницу и вязали её в снопы. Заходящее солнце разлилось по жнивью, золотило его, и тугие снопы лежали тоже как золотые слитки.
— Видишь, всяко приловчаемся. Сожнём, составим в суслоны, заскирдуем потом. После обмолотим потихоньку. А хлебосдача будет. Куда мы от хлебосдачи?
— Так-то оно так…
— А что не так?
Но Кружилин на этот вопрос не ответил.
С полкилометра проехали молча. Карька-Сокол, умаявшийся за день, теперь не рвался из оглобель. Панкрат ещё раз оглянулся на жниц, проговорил:
— Вот сколь знаю эту Агату Савельеву — не нахвалюсь.
— Она, что ли, там?
— Она. Собрала старушонок — и айда. Эвон сколь за день выпластали. Подмога. — Помедлил и добавил: — Повезло хоть в этом Ивану. Одно слово — звень-баба.
— Что значит — звень?
— Люди — они как церковные колокола. Иной вроде и отлит чисто, на солнышке янтарём горит, по виду так и красивше нету. А ударь — с дребезгом звон, со ржавчиной, вроде в чугунку ударили. А бывает — и на вид неказистый, зеленью изъеден. А тронь — и запоёт, вроде бы заря по чистому небу расплывается. Это и есть звень-колокол.
Назаров, пошевеливая спутанными бровями, в которые туго набилась степная пыль, сурово смотрел, как спускалось за острый каменный гребень Звенигоры большое жёлтое солнце. Край солнечного диска уже расплющился о гранит, подплавился, растекаясь по макушке утёса красно-багровыми ручьями.
Из чёрных ущелий Звенигоры густыми клубами поднимался вечерний туман. Чудилось, что это не туман вовсе, что это огненные солнечные ручьи стекают в сырые ущелья, а оттуда вспучиваются раскалённые пары…
— А сам Иван как сейчас? — спросил Кружилин.
— Как? Обыкновенно, — ответил Назаров, не отрывая глаз от освещённых вершин Звенигоры. — Пастушит. Хотел его на строительство мельницы поставить. А он — хочу, говорит, один в степи побыть, травяным воздухом подышать, берёзовый шум послушать. Я, старый пень, сам-то не догадался…
