— Ласкатель, — презрительно бросал за спиной боярина князь Андрей Курбский.
— Согласник. Ни в чем государю не перечит! — ворчали Захарьины. — Он государю первый враг. Бражничать готов едва ли не спозаранку.
Царице Анастасии тем Басманов не угодил. Нехорошо делалось, когда она смотрела на кремлевский двор, провожая взором яростно скачущую прочь кавалькаду, которая плотной гурьбой охватывала государя. Заикнулась однажды, наткнувшись глазами на Малюту:
— Страшный какой! Зачем Басманов возле подобных держит? Откуда он? Кто таков?
Иоанн не рассердился и ответил вовсе не грубо:
— Страшный, да верный. Править — не мед пить. — И он назвал жену нежным и только им ведомым прозвищем. — Ты понять должна. Кругом волки, а с волками жить — по-волчьи выть. Когда я на одре готовился Богу душу вручить, Басманов не дрогнул, как братья твои. Не в упрек будь помянуто. Первыми мертвецами они бы стали, да и ты не долго бы на солнышко радовалась! — И Иоанн ладонью коснулся щеки Анастасии.
VI
На пирах Малюта теперь в непосредственной близости от государя сидел, но не за столом, как Басманов, а поодаль. Он пил лишь за здоровье царя и царицы. Иоанн никогда не замечал ему иронически, хотя непьющие или малопьющие вызывали неприязненную усмешку.
— Кто не пьет, тот камень за пазухой держит, — любил повторять Иоанн. — А лучше бы чашу с вином поднимал, камень отложив.
Басманов ни одной чаши не пропускает. Крепкое, натренированное физическими упражнениями тело не поддавалось самым хмельным напиткам. Иоанн сдавался, князь Петр Шуйский через губу лил, когда пир начинал более походить на Арское поле под Казанью, чем на кремлевский прием, а Басманов в движениях по-прежнему тверд и обликом не меняется. И с объятиями ник кому не лезет. Сидит, опершись на локоть, и иногда говорит с Иоанном о самых сокровенных вещах.
— Нам, пресветлый государь, на Ригу идти надо, на Колывань. Ливонию под себя брать. Если к морю не выйдем — задохнемся. Смотри-ка, сколько добра в Москву чужеземцы из английской земли понавезли. Почему бы и нам кораблей не построить? А что Ливония? На кой она тебе? Русь немчины всегда теснили. Твой предок, пресветлый государь, святой князь Александр Невский не щадил их, послов к ним не засылал.
Иоанн слушал с удовольствием. Запреты Сильвестра да Адашева давно не нравились и тяготили. Зачем, мол, безобидных ливонцев трогать? Чай, христиане! Не лучше ли идти Крым воевать? Как зачем? А побережье?! Выход к Варяжскому морю купцам нужен. Без удобных гаваней — что за государство?!
— Нет, не лучше Крым воевать, — через Иоанна отвечал Сильвестру и Алешке Адашеву Басманов. — Нет, не лучше. После Казани крымская татарва наши города не удержит. Против них по рекам заставы вышлем. Внезапно не налетят. Отпор всегда дадим. А ляхов бить надо в их гнезде. Без Ливонии до них не доберешься. Прочно станем на берегу — вернем и Смоленск и Киев и зубы скалить на Новгород не позволим.
Басманов ненавидел ливонцев чуть ли не больше Малюты. А Иоанн слушал Басманова как завороженный. Этими речами Алексей Данилович быстро оторвал государя от надоевших ему старых опекунов и советников. Вдобавок улучшений ощутимых от нововведений Алешки Адашева не так уж и много, однако беспорядка — хоть отбавляй, не покажется мало. Вокруг адашевских приказов бумаг горы, дьяки с перьями снуют туда-сюда, туда-сюда, а государево повеление будто в тумане растворяется. Малюта дьякам тоже не доверял. Он решил в застенок лишь одного дьяка допустить, перед тем проверив изрядно: не лгун ли, не вор и да мошенник ли? Недаром Малюта к Басманову сердцем прикипел, и боярин его оценил. Без силы — какая власть? Без государя — какой порядок? Шуйские орать горазды. Оболенские — едва ли не громче. Адашевы покров на себя тянут. Отец — окольничий, брат — воевода, сам Алешка невылазно в Кремле и первым к царю попасть норовит. Адашевы с Шуйскими не в ладу. Захарьины только и мечтают столкнуть Сильвестра с его друзьями. А в друзьях — кто? В друзьях — князь Владимир Андреевич Старицкий. Вот он мрачно и одиноко замер как изваяние в кресле, а неподалеку от него — князь Петр Михайлович Щенятев-Патрикеев, князь Пронский, князь Хилков и прочие. Покачнись Иоанн — они о пользе и будущности страны сразу завопят, радость свою тем прикрывая. На интересы государя боярам наплевать. Они, чуть что, к Старицким переметнутся. Старицкий им кажется светом в окошке.
На пиру князь Владимир Андреевич частенько сидел в одиночестве. Ну, кому рядом охота яства поглощать и вино питье неотступно грызущей мыслью: не заподозрит ли царь в тайном сговоре с двоюродным братом? Не подумает ли, что в холопы к матери его Ефросинии набиваюсь? Ведь если Старицкие престол займут — именно Старицкие, а не князь Владимир Андреевич в единственном числе, потому что Ефросиния все в собственные руки заберет! — так вот, если Старицкие верх одержат, Иоанновым ласкателям и согласникам голов на плечах не сносить, что за веселым и раздольным пиршественным столом хорошо понимают, а ежели понимают, то и любого неосторожного вблизи опального князя на заметку берут, и потом уж не отбрешешься.
Если Сильвестр, отсутствующий здесь, Адашевы, Курбские, которые готовы Басманова на части разорвать, да и сам Басманов с новой компанией возле царя судьбу Ливонии часами обсуждают, то Старицкому Ливония безразлична. Чует он над собой занесенный топор. Его мало кто жалует после болезни царя и суда над князем Семеном Ростовским.
VII
А пир не затихает. Он как рыба-кит: то под воду уходит в тишину, то на поверхность всплывает, подставляя лоснящуюся спину буйным ветрам. Темно-багровые отсветы от уставших мерцающих факелов играют на стенах. Дымное пространство пропитано жаром и ароматом дорогой пищи. На этот раз обошлось без, в сущности, мелких эксцессов, которые так поражали впечатлительных наших историков, принадлежавших к лагерю прогрессивных экстремистов. Никого не отдали псарям, не выслали в дальний город, не бросили в застенок под Тайницкой башней. Пир прошел в политических разговорах, наблюдениях исподтишка и в наслаждении от обильной и острой еды. Это был один из последних и достаточно мирных пиров гиперборейцев. Счастливый государь-триумфатор принимал верных подданных, которые не ведали о грозящей им будущности. Иоанн поднялся и в сопровождении новых друзей покинул Столовую комнату, впрочем больше думая о неискренности поникшего и испуганного двоюродного брата и осуждающем взгляде Андрея Курбского, который догадывался, о чем шептал Басманов ему на ухо.
Удивительно, что великие художники-декораторы и костюмеры, особенно дягилевской антрепризы в Париже, уловили и передали эту смутную атмосферу придворного лицемерия и предательства и вместе с тем стремления к усилению родной страны лучше, чем многие летописцы и историки прошлого, которых мы прославили в веках.
Чужое мнение
I
Чтобы приблизить даль свободного романа и сделать полет в историческом пространстве более плавным, избавив себя от лишнего оценочного груза деятельности и характера Иоанна и его нового окружения, приведу мнение одного умного и тонкого знатока русского и европейского средневековья, поляка — что очень важно в данном случае — по происхождению Казимира Валишевского, сделавшего краткий и, мне кажется, весьма удачный обзор эпохи, в которой действовал Иоанн IV. Казимир Валишевский сам вынудил автора обратить внимание читателей на его национальность, что считается, вообще, не совсем приличным в нормальном обществе и что не должно играть совершенно никакой роли при формировании точки зрения на то или иное событие, личность властителя и результаты его правления. Говоря о польском короле Стефане Батории — представителе чистой венгерской расы, как по отцу Этьену Баторию Сомлио, так и по матери Катерине Телегда, Казимир Валишевский замечает: «Будучи чуждым стране по своему происхождению, языку и нравам, Баторий представлял собой Польшу в ее живых силах. Польшу XVI века, которая была и остается — я надеюсь, никого не оскорблю этим утверждением — высшим историческим выражением славянской расы, какое только было известно до сего времени миру».
Вполне возможно, что подобное утверждение никого и не оскорбит, — многие сделают вид, что его вообще не существует, — но вряд ли русские или чехи согласятся с приведенной формулой. В тускловатом свете этого высказывания весьма выпукло и бесспорно выглядит нижеследующий фрагмент из книги Казимира Валишевского «Иван Грозный», писанной, между прочим, на французском. Я мог бы мысли франко-польского ученого поместить в изложении, но современный роман допускает обширные цитации, если они не нарушают художественной ткани и не уродуют текст. Кинематографисты часто прибегают к монтажу документальных кадров. Впрочем, прием этот не чужд и литературе.
