Султан молчал.
– А что сказал мудрый муфтий Кемаль-паша?
– Мудрый муфтий Кемаль-паша как эхо повторил слова Мухиэддина и закончил так: «Прекрасная хатун Хуррем принесет тебе великое счастье или великое горе, или великое счастье и великое горе… Ибо имеет она ум высокий и душу, умеющую сочетать святые мысли Корана со своими мыслями и желаниями».
– А что же сказал старый Мухиэддин?
– Мухиэддин-мударрис как эхо подхватил слова Кемаля-паши и дополнил их так: «Великая хатун Хуррем умеет сочетать со своими мыслями и желаниями не только то, что написано в Коране, но и то, чего в нем нет, – как сочетал великий Синан пустой воздух с размерами куполов в святых мечетях и худжрах»[112].
– А что на это ответил султан?
– Султан ответил на это: «Вы же сами сказали, что не знаете смысла тайных знаков Корана. Может, хатун Хуррем как раз соединила то, что есть в Коране, со своими желаниями?» – «Может быть», – ответил мудрый муфтий Кемаль-паша. «Может», – подтвердил как эхо Мухиэддин.
Султан поблагодарил их и хотел наградить великими дарами, которые уже были приготовлены для них. Но оба улема не приняли даров, говоря, что сказали только то, что уже знали и что должны были сказать.
И притихли вельможи в султанском дворце и молча разошлись по своим местам.
* * *
Но заключительной беседы двух ученых улемов, с глазу на глаз, не передал вельможам кизляр-ага, ибо не хотел вызывать преждевременных толков. Этот разговор выглядел так:
– А заметил ли ты, друг мой, что новая султанша сразу же подчеркнула то место в Коране, где пророк Мухаммад советует брать только одну жену – подобно тому, что говорит и пророк христиан?
– Я заметил, друг мой.
– А не предполагаешь ли ты, друг мой, что новая султанша может начать еще невиданную и небывалую войну против всего гарема падишаха?
– Допускаю, друг мой.
– А не допускаешь ли ты, о друг мой, что эта борьба может закончиться кровью и в палатах гарема, и в залах селямлыка, и на улицах Стамбула, и далеко за его пределами – во всей державе падишаха? Да отвратит Аллах кровь от дома сего!..
– Допускаю, и да отвратит Аллах кровь от дома сего!
– А не считаешь ли ты, о друг мой, что мы должны поставить в известность об этом великий совет улемов и хатибов?..
– Считаю, о друг мой. Мы должны сделать это…
– А не считаешь ли ты, о друг мой, что великий совет улемов и хатибов должен присматриваться к этому делу долго и без огласки, чтобы не вызвать гнев Сулеймана, сына Селима?..
– Считаю, о друг, ибо очень опасно накликать гнев Сулеймана, сына Селима…
Кизляр-ага тоже хорошо знал, как опасен гнев Сулеймана, сына Селима. Оттого и не поведал ни единой живой душе, о чем толковали между собой два высших улема – Кемаль-паша и Мухиэддин-мударрис.
* * *
Уже во весь голос говорили в столице, что падишах готовится к пышной свадьбе с бывшей служанкой…
Недовольные этим однако не теряли последней надежды – на мать падишаха, ибо только она могла воспрепятствовать женитьбе сына.
Мать и в самом деле имела беседу с султаном насчет этой свадьбы. Но о чем именно шла в ней речь, не знал никто. Говорила она и с будущей невесткой. Но и это, как ни удивительно, осталось тайной. Только всевозможные слухи ходили среди придворных и женщин гарема. Как злобные осы, роились в гареме шутки насчет того, что принесет бледная невольница в приданое падишаху. Ибо иные дочери ханов в качестве приданого вручали ему золотые ключи от городов и сундуки с золотом.
«Тут и не поймешь, куда калым посылать, потому как неведомо никому, где ее род и дом», – завистливо говорили матери почтенных турецких семейств, имевшие дочерей на выданье.
Настуся, как в тумане, смотрела на приготовления к свадьбе и чудесные дары – «сатшу». И как в тумане, проплывали перед нею воспоминания о ее первой свадьбе и первом возлюбленном. И возникал невольный страх – не окончится ли и эта свадьба так же печально, как окончилась первая.
Три знатнейшие турецкие женщины, в согласии со старым обычаем, осмотрели Эль Хуррем – нет ли в ней изъяна и девственна ли она. Ибо не должно быть ни малейших сомнений в том, что ее потомство – истинная плоть и кровь падишаха, ведь никто не может знать, не пожелает ли Аллах забрать к себе его первенца от другой женщины.
Эти смотрины так смутили бедную Настусю, что она как закрыла ладошками глаза свои, так и не открывала до тех пор, пока ночь не опустилась на сады падишаха. В крайнем смущении уснула она с горячей молитвой на устах к Матери Того, от кого отреклась, и приснился ей в эту предсвадебную ночь очень странный сон.
Снилась Настусе Святая Гора Афонская в лунную ночь, вся в блеске звезд, окруженная прибоем Эллинского моря. И снился ей образ Матушки Божьей Вратарницы с Иверской иконы. Снилось, как оживает Матушка Господня Вратарница. И как сходит с ворот тихими стопами и идет по-над водами вдоль Геллеспонта и к Мраморному морю. И приходит к месту, где Настуся умывалась на мраморных ступенях в то памятное утро. А потом идет Матерь Божья просторным садом падишаха, мимо платанов и мимо пиний, и входит в покои будущей султанши. И склоняется над ее ложем, будто родная мать. А в глазах ее – печаль и ласка. Глядит на ложе будущей султанши и тихонько говорит:
– А кто же тебе дружкой будет, Настуся? Ты же бедная девушка из далекой страны, без дома и рода меж людьми чужими, одна-одинешенька, как былинка в поле…
Заплакала Настуся во сне и отвечает:
– Матушка Господня Вратарница! Я ведь даже не знаю, бывают ли у турок дружки…
А Божья Матерь еще ниже склонилась и ласково спросила Настусю:
– А знаешь ли ты, дитя, что сейчас сделала?
– Матушка Господня, кажется мне, что знаю. До сих пор меня насильно волокли, а теперь я сама хочу иметь великую силу, чтобы добро творить рядом с возлюбленным. Скажи мне, Матушка, будет ли муж мой добр ко мне, будет ли любить меня?
– Добр будет твой муж, Настуся, дитя мое, – сказала Матерь Божья Вратарница. – И в любви его ты закроешь глаза свои. И все трое женихов, что были у тебя, дитя мое, были добры к тебе. Будь же и ты добра – на том пути высоком, на земном поприще, полном слез и роз…
И едва напомнила Матерь Божья Настусе материнский обет – рыдания сотрясли все ее тело, и она проснулась.
За окном светало.
Занимался день свадьбы.
Лучи Господни целовали переплеты окон. И где-то далеко, на улицах Стамбула, уже гремели военные оркестры, созывая полки Сулеймана на торжество.
* * *
А в сердце Настуси уже играла такая музыка, что она забыла все на свете… Забыла и мать родную в далеком краю. В ее сердце звучала вечная песнь любви – той, что сильнее смерти. О, это уже была не нежная и полудетская любовь к Степану, нет. То была любовь женщины, которая обрушивается на человека так же, как туча окутывает горный пик, озаряя его молниями и гремя громами. Любовь, любовь, любовь! Временами она вскипает в душе, как лава в недрах горы, на склонах которой еще все спокойно, и зеленеют полонины, и синеют, как очи, тихие озера…
