Утром следующего дня, когда в томительном поиске хоть какого-нибудь занятия я вымыла го-
— Естественно.
— Преследуете какую-то конкретную цель?
— Преследую, — кивнул Тополев. — С сытым человеком легче общаться.
— Через желудок путь лежит только к сердцу мужчины.
— А к сердцу женщины?
— Насколько я могу судить, вы уже благополучно миновали возраст отроческих поллюций, так что могли бы не задавать идиотские вопросы.
— С вами очень трудно разговаривать.
— Но нужно, да?
— Да.
— Хотите — облегчу вашу задачу?
— С вашим характером?
— Хотите или нет?
— Ну, допустим.
— Говорите со мной, как нормальный человек с нормальным человеком. Перестаньте видеть во мне замаскированного агента империализма. Не расставляйте мне ловушки, не хитрите, не играйте словами. Спрашивайте в лоб — и, возможно, мы сэкономим время.
Впервые с начала разговора Тополев взглянул на меня с интересом.
— Вы говорите так, словно вам абсолютно нечего скрывать, — сказал он, плюхаясь в глубокое кресло.
— А что — есть?
— А вы как думаете?
— Я думаю, что у вас накопилась тьма вопросов ко мне. Я думаю, что ответы на эти вопросы «Lufthanza». Снимок был не очень четкий — его, наверно, сделали через иллюминатор в салоне другого самолета.
— Да, это он, — сказала я, возвращая Тополеву фотографию. — Только с усами.
— Где они вас держали?
— На какой-то вилле. Помню, что от «Плазы» это минут двадцать езды.
— Вы жили там одна?
— Нет, в соседней комнате постоянно находился человек.
— Имя?
— Вирджил.
— Охранник?
— Не только. Он приносил мне еду. Кроме того, во время допросов он, по-моему, все время стоял за дверыо.
— Сколько допросов провел с вами Юджин?
— Я не считала. Он работал с утра до вечера, с короткими перерывами.
— Он угрожал вам?
— Нет.
— Вас проверяли на полиграфе?
— Да.
— Вы помните вопросы, которые вам задавали?
— Естественно, не все.
— Проверка проводилась непосредственно на вилле?
— Да. В одной из комнат.
— Там, где вас допрашивали?
— Нет, через дверь.
— Как выглядел оператор полиграфа?
— Я его не сплела. Только слышала голос.
— Он спрашивал по-русски?
— Да.
— Без акцента?
— Нет, акцент был. Причем довольно сильный.
— Вы рассказали Юджину все, — Тополев не спрашивал, он уточнял.
— Все, что велел рассказать Габен.
— Вы уверены, что в точности выполнили его инструкции?
— В противном случае я бы не сидела перед вами.
— Как раз наоборот, — усмехнулся Тополев. — Если бы вы неукоснительно следовали инструкциям Габена, у вас практически не было шансов вернуться в Москву.
— Простите, я что-то не понимаю...
Все я прекрасно понимала. И он понимал, что я понимаю. И последний дурак понял бы. Я для них была большой аппетитной рыбиной, занесенной в Красную книгу и нежданно-негаданно попавшей в их лапы. Впустить меня в свой аквариум они боялись: а вдруг инфекция? Бросить обратно в море не хотели: такой улов! И поверить рыбе в том, что она сама честно приплыла в их мутную заводь, они тоже не могли: Заратустра не позволял. Юджин предупреждал меня о таком повороте. Да я и без него соображала, — не дура ведь окончательная! — что эти молодые люди и степенные дяди с Лубянки, эти рыцари тикласов-ских плащей и кинжалов, в сравнении с которыми заточки мытищинской шпаны выглядели дири-
пропуск стр 408 409
верьте мне: в вопросах отделения правды от лжи мы большие спецы. Мы, скажу без ложной скромности, профессора в этом деле! В случае же с вами совсем не обязательно быть сверханалити-ком: любой начинающий офицер разведки скажет, что вы лжете! Лжете по определению.
— Что значит лгать по определению?
— Это значит, что ваша ложь вытекает из итога нашей операции. Ее конечный результат вовсе не предусматривал вашего возвращения. А вы вернулись. Следовательно, вас перевербовали.
— Но ведь в том и состояло задание! — изо всех сил я пыталась сыграть наивность комсомольской активистки.
— Вы что, издеваетесь надо мной? — глаза Тополева вдруг покраснели, и он стал похож на запущенного серого кролика.
— Ничего не понимаю! — промямлила я, прекрасно понимая, что до финала этого спектакля, после которого занавес, вместе со штангой, на которой он закреплен, упадет прямо мне на голову, осталось совсем немного. Все, что говорил Юджин в Буэнос-Айресе, все те варианты, которые он кропотливо перебирал, выглядели достаточно логично и даже неуязвимо. Не была учтена только одна деталь: Юджин забыл или не знал (а скорее всего, и забыл, и не знал), в каком обществе я живу. Да, этот патлатый помощник Андропова ничего не мог доказать до тех пор, пока я не поддамся на его нажим и сама не признаюсь во всем, валяясь у него в ногах и моля не отлучать меня от редакционного стола и права на свободное передвижение
Этот человек-оборотень, в обязанности которого входило обеспечение безопасности государства рабочих и крестьян, был одним из моего поколения. Но в тот момент между нами не было ни героев войны, ни гигантов пятилеток, ни ударного труда на коммунистических субботниках, ни даже общих впечатлений от последней премьеры в «Современнике». Потому что все это являлось обычной, грубоватой на вид (как и все, что выходит из рук халтурщика) бутафорией в гигантском — на одну шестую часть суши — театре абсурда, где Тополев служил идеальной марионеткой и не без оснований подозревал меня в стремлении взорвать к чертовой матери весь этот вертеп вместе с Карабасом-Барабасом. Я была его врагом, а в обращении с врагами у питомцев товарища Дзержинского был накоплен уникальный опыт.
— Я жду, — сдержанно напомнил Тополев.
— Что? — оторвавшись от социально-политических раздумий, я действительно почувствовала себя рыбой, грубо схваченной за жабры и брошенной на разделочную доску. — Чего вы ждете?
— Подробностей.
— Подробностей... — я мысленно прокрутила вперед кассету со своим чистосердечным раскаянием. Звучало ужасно. К тому же, и это сразу сводило на нет даже намек на идею признания, абсолютно бесперспективно. Завербована КГБ — призналась американцам. Завербована ЦРУ — призналась КГБ...
«Знаешь, дорогуша, — вспомнила я хрипловатый голос моей мудрой подруги, — та несчастная девка, которая переспала с десятью мужиками в поисках одного, единственного и неповторимого, — Божья птаха, чтоб мне сдохнуть в гинекологическом кресле. А вот тайком трахаться с мужем, с которым разошлась, ибо поняла, что он не твой человек, — это и есть форменное блядство!»
— Ну, хорошо... — мысленно поблагодарив свою приятельницу за очередной жизненный урок, я вытащила последнюю сигарету из пачки Юджина. — Возможно, вы правы, Матвей Ильич, и мне не следует скрывать от вас кое-какие детали...
— Я рад, Валентина Васильевна, что вы наконец поняли меня, — Тополев раскрыл свой блокнот и поудобнее пристроил его на колене. — Не стоит играть с огнем, тем более в собственном доме.
— Я даже не знаю, как решилась на это...
— Начните с самого главного. Детали проработаем позже.
— Хорошо... — я опустила голову, чтобы собрать мускулы лица в маску раскаяния. — Перед тем как Мишин и его друг вывезли меня на машине к чилийской границе, я вышла из отеля прогуляться в центр города и зашла в магазин...
— Какой магазин?
— Магазин женского белья.
— Ясно... — Тополев сделал пометку в блокноте. — И что там?
— Ну... короче, я не выдержала и истратила триста долларов из той тысячи, которую вручил мне перед отъездом в Аргентину Мишин.
— Что? — Тополев приблизил ко мне покрасневшее лицо: — На что вы истратили триста долларов?
— Я купила четыре французских лифчика по семьдесят пять долларов. Но чеки я сохранила, они у меня в багаже. Я готова вернуть вам эту сумму в рублях по официальному обменному курсу...
43
Лэнгли, Вирджиния. ЦРУ
14 декабря 1977 года
— Он вне закона. Он вне игры. Он вообще не жилец на этом свете. И я не буду его торговать, — отрезал Уолш. — Мне это неинтересно! Ни мне, ни фирме!
Он стоял спиной к окну. Приглушенное осеннее солнце освещало его щуплую фигуру сзади, словно софит, у которого вот-вот перегорят лампы, и потому казалось, что редкие волоски на вытянутом черепе Уолша наэлектризованы и шевелятся.
Юджин молчал.
— Что еще? — Уолш отошел от окна и осторожно, точно под креслом могла оказаться пластиковая бомба, сел за свой рабочий стол — весьма наглядное дидактическое пособие для объяснения существительного «бардак».
— Сэр, я думаю, он не блефует.
— Допустим, ты прав, — Уолш прищурился от едкого дыма сигары. — И что из этого вытекает?
— Если профессионалу нечего терять и он не блефует, это очень опасно.
