- А что, Фиена Карповна, ведь не поздоровится теое с Авгономом, если власти узнают об этой десятине, - припугнул Афанасьев Фиену властной октавой.
- Земля-то вдовствует, как я, разнесчастная, - Фиена взглянула на него горячими узкими глазами.
- Я тебе жениха нашел. Зачем говеть в младые годы? - Степан Кириллович прямился, скалил зубы под усами. - Жених образованный. Смекай, бабенка.
Кто бы из мужчин ни заговаривал с Фиеной, хоть самый древний старик, она не могла не взглянуть в его лицо чуть искоса, заигрывая глазами, раздувая ноздри. Взглянула и на Степана Кирилловича из-под белого платка, укутавшего все лицо до самых глаз.
"А в бровях-то у него еще не слиняла чернинка... зубы хоть взялись желтизной, как у десятилетка коня, все же целые и редкие, значит, влюбчивый".
- Куда нам, темным, до образованных? В кухарки? - спросила Фиена таким тоном превосходства, что ясно было, что и в кухарках она свое не упустит, жене любого начальника утрет нос. Оглянулась на уставленный снопами взволок - не едет ли деверь. Но кругом знойная млела тишина.
- Ничего, он жених али хахаль, сказать лучше, хоша я образованный, резон имеет. Красоту понимает... Тебе по о г делу-то, чай, лошадь с коровой достанется? На какую болесть чертомелишь у свекра? Заводила бы, девонька, свой дом-терем, пожила бы внакладку... Не вечно будешь пружинить на резвых ноженьках, закаменеют от старости, как у моей старой шишиги.
Она не отрывала взгляда от его сапог, до сухого блеска натертых о стерню, ждала, что вот и подступится к ней.
Но он стоял на целомудренном расстоянии от нее недвижно, все подбрасывая в огонек:
- Замухрышки и те получше живут, не томятся в эту проклятую жару, а холодовничают дома, вечерними зорьками купаются. Ты бы почище ихнего зажила при твоей-то красоте да сметливости.
Одной сухожилистой рукой обвил он ее топкий стан, другой вырвал грабли и бросил на жниво.
- Что ты? - зашептала озябшими вдруг губами, пятясь к снопам. Но он, как перышко, поднял ее и, ступая во летошним бороздам, унес в пшеницу на горячую землю.
Фиена дергала его за усы, с каждым шагом все слабея.
- Помалкивай, девонька! Тебя не забуду... Ну ц злая ты! - похвалил Кирпллыч и мягко стеганул плетью по тугому заду.
И зачастил Афанасьев к Фиене в те часы, когда не было Автонома...
13
Обирали бахчи. Кузьма тянул сизые плети арбузов, шуршаще-колючие плетп тыквы, складывал в кучи. Позади него чернела голая, высосанная бахчевыми растениями земля. И солнце светило как-то желто, не прппекая. Небо загустело в похолодевшей синеве, спротливо безмолвствовали убранные поля, а березово-дубовые перелески, просеченные просветами, засветились рыжеватым увяданием.
- Ну что за жена досталась Автоному! Бывало, яоет - чисто за душу берет, - говорил Егор у шалаша, устало ожидая, когда поспеет кулеш. Самая пустяпшая песня до сердца доходит. Чего только не вспомнишь!
И петь перестала. Вынул голос и душу Антоном. Знал бы я ее судьбу, разве пошел бы сватать?
Что ты. Маша, прпуныла, Звонку песню пе поешь?
Ты, бывало, распевала - Настоящий соловей.
Марька молчала, помешивая в котле кулеш.
Василиса, перебирая в телеге арбузы, заметила ей:
- Оглохла? Онемела?
- Сохнет в горле, мамушка, - тихо отнекивалась Марька.
- Синит, как наседка на гнезде. Спой, коль хорошие люди просят. Докажи, что жизнью довольная.
Марька, глядя через реку на далекий шихан с дремавшим на вершине беркутом, запричитала вполголоса:
Как за батюшкой, за Яикушкой
Огонек горит, огонь маленький.
А дымок идет, дымок тоненький.
У огня сидят киргизушки,
Что не так сидят, все добро делят:
Кому золото, кому серебро.
Доставалася теща зятюшке,
Посадил тещу на добра коня,
Он повез ее во большой аул.
- Молода ханьша, а призез тебе Русску пленночку.
Ты дай-ка ей делать три дела:
Перво дело - овец пасти,
Второ дело - шерсть прясти,
Третье дело - дитя качать.
- Ты качу-баю, мало дитягко,
Ты по батюшке киргизеночек,
Ты по матушке мне внучоночек.
Молода ханьша все подслушала.
Она бросилась к ней на шекннку:
- Ты родимая моя матушка,
Садись на добра коня,
Поезжай в родну сторону.
А мне, горькой русской пленнотае.
Так уж бог судил, так судьба моя,
- Да. слушаешь ее, и вспоминается тебе жизня, - заговорил Егор. - В семнадцатом годе пошли мы в немецкие окопы брататься. Человек ровно тринадцать, ну что посмелее. Благополучно добрались, винтовки штыками в землю.
Целый час у них гуляли, угощались. Плясали. Товарищ?
Камрад! Обратно пошли, а со спины холод, дрожим - пулеметы-то у них стоят наготове. Нажмут гашетку, и конец. Скатились за взволок, один солдат говорит: "А я на вас в штаб донесу, к ворогу ходили гостевать". - "Мы тебя за это можем прибить. Любишь ты лычки заслуживать". Прямой был это гад, говорит: "Все равно донесу, вы присяге изменяете. Вас надо полевым судом судить".
Тогда один толкает меня локтем: мол, пропусти на два шага и бахни ему в затылок. А у меня на душе до того хорошо, так-то любы мне люди! Война, думаю, кончается.
И зачем мне убивать этого злыдня, пусть едет домой к бабе и детишкам. А он. зараза, чем ближе к своим окопам, тем зловреднее, лютее талдычит угрозы. Подведет нас под расстрел эта шкура, шепчутся между собой солдаты. Один отстал на два шага, снял винтовку, на ходу поцелился з затылок. А тот почуял, стал оборачиваться, да только Е успел висок подставить. Сняли мы с него сапоги, шинель.
И что горько, так эти подлецы часто из своего же брата образуются.
Маръка я Фиена сели на вышитый ползучей травой берег Камышки. Постаревший пес Накат, будто беду чуя, не отставал от Марьки последнее время ни нa шаг. Лег, не скуская с нее грустных глаз. Вода, тяжелая и плотная, темнела иод кручей, остуженная холодными утренниками.
Талы роняли узкие, тронутые ржавчиной листья. А весной тут бражно ленилась коловерть, прогревая под солнцем воды для прорастания чакана да потопушкп, чирки с безоглядной смелостью новобрачных гнездились в зарослях тростника. А сейчас отражается в омуте одинокое и ненужное на бахчах чучело - рваный зипун на сбитых крестом кольях, шапка шерстью наружу. Вот дошел до пугала свекор Кузьма, выдернул из земли, понес к бричке.
- И никак я не пойму, почему не везет тебе, кума Марька?
- Да что ты, Фиена, бог с тобой, хорошо живу.
- Не любишь ты горюниться, жалобиться. А я, только ужми меня, заверещала бы на весь свет.
- А зачем? Люди жалеют на время, а потом самим им неловко. Давай, кума, сыграем песню, батюшка любит.
Они прислонились плечом к плечу, вытянули ноги рядом - босые - Марька, в ботинках - Фиена, - сдвинули платки с высоко навитых кос на макушках. Глядя сузившимися глазами на чернобыл на том берегу, Фиена тоскливо затянула сипловато осевшим голосом:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
