Они прислонились плечом к плечу, вытянули ноги рядом - босые - Марька, в ботинках - Фиена, - сдвинули платки с высоко навитых кос на макушках. Глядя сузившимися глазами на чернобыл на том берегу, Фиена тоскливо затянула сипловато осевшим голосом:
Уродился я,
Как былинка в поле...
Марька поймала лист с вербы, прикусила зубами, невнятно подхватила:
Моя молодость прошла
По чужой неволе...
Страшась своего рвавшегося вверх голоса, она повела десню одна, лишь с укоризной покосившись на Фиену.
А та, обхватив руками колени, положив голову на них, покачивалась поклонно, зажмурившись. Потом опрокинулась на спину, заслонив ладонями глаза от солнца и из этой тени глядела в небо.
..Не пошлет ли мне господь
Долюшки счастливой,
Не полюбит ли меня
Паренек красивый.
- Соловей ты залетный, кума. Думала я о своей жизни под твою-то песню. Вот бы мне разбогатеть. Я бы не чертомелила, пила бы чай с каймаком, сдобными булками.
Была бы гладкая, каталась бы на троечке. А ты о чем думаешь?
- Грех это, - едва слышно, как бы издалека прозвучал голос Марьки.
- Что грех?
- Да все это грех - не работать, кататься - и все грех. Пусти душу в ад и будешь богат.
Марька взяла ведра, пошла под берег на капустник.
Накат метнулся в тальник, но тут же осел, виляя хвостом:
из-за кругляша-песчаника высунулась голова Острепова.
- Марья Максимовна, одно слово... - Он протянул поцарапанную о ежевику руку, но Марька не замечала ее. - Скажи мне no-человечеству: Автоном... обижает?
- Всех баб обижают. - Я свою не трогаю.
- А надо бы. Уж больно замечталась Люся Ермолаевна, чуть на ходу не спотыкается...
Не склеилась семейная жизнь Захара. Жена чуждалась его, дом запустила, сохла на глазах, говорила сквозь зубы. И Захар диву давался, невольно сравнивал жену с Марькой: муж бил, свекровь рычала, а она легка была на работе, пела песни, а когда говорила, голос звучал отрадой. И все чаще стал подкарауливать Марьку, хоть словом перемолвиться... "Мне обеими руками надо было уцепиться за Марьку, а я испугался", - думал он все горше.
- Ох, Захар Осипович, слабый ты, изверченный, хоть душа добрая. Сфальшивил ты мою жизнь вон тама... а теперь спрашиваешь, как, мол, мужик? Хвалит не нахвалится... Кума-а-а! Иди сюда, тебя председатель ищет.
Пока Фиена пробиралась по кустам, Марька, зачерпнув с мостков воду, ополоснула свои загорелые по щиколотку ноги. Как-то уж слишком просто спросила Захара: велик ли грех человеку руки на себя наложить?
Норовя повернуть на шутейный лад, он сказал, что человек сам себе хозяин - может жить, может и умереть.
Его смутила слабая, горько-примиренная улыбка на серьезном лпце Марьки.
- А-а, мой ухажер тута! - сказала Фиена с бесстыдной самоуверенностью. - Посиди с нами, Захарушка.
За ветлами у брода взлютовал голос Автонома:
- Засеку, сволочь, до смерти! Н-но! - И свист кнута, и опять ругань.
Марька побелела.
- Убьет лошадь. Ох, кума Марька, не попадайся ему на глаза, - сказала Фиена.
Они видели, как от реки яа берег выбежал с изломанным кнутовищем в левой руке Автоном в бязевой рубахе, в засученных штанах. Синие глаза зло, по-коршуньему, круглились на его темном лице.
- Марька! - хрипло позвал он.
Она рванулась встать, но Фиена приковала ее к земле.
- Не ходи. Изувечит.
- Марька! Куда, холера, делась?
Автоном кинул левой рукой кнутовище в пруд, оно, вжикнув, торчмя врезалось в омут и гадюкой выметнулось у синего атласного лопуха потопушки.
Марья подхватила ведро, лейку, заглянула в глаза Острецова:
- Захар Осипович, зла у меня нет на тебя, - тихо сказала она и вышла на дорогу.
К Фиене подбежал Накат, присел и завыл.
Фиена скинула с левой ноги ботинок, перевернула подошвой кверху.
- Ты зачем это? - спросил Захар.
- А сам-то не знаешь? Чтоб покойника не было. - Фиена ушла, поманив собаку.
...Когда Марька вышла из кустов, Автоном замахнулся на нее хворостиной, но не достал. На том берегу он сел на дроги с только что срубленными ветловыми слегами, поехал домой. Колеса скрипели, как всегда в последнее время, потому что Автоному опротивело хозяйство. И слеги ему не нужны были, но коли разделили по дворам, он вырубил свою делянку.
Она шла позади, по пояс в пыли, которую взметала лохматая вершина ивы, волочившейся листьями по дороге.
- Садись, - велел Автоном, останавливая гнедого.
Марька прошла мимо, незнакомо решительным шагом.
Встречь попадались подростки, отводившие коней в ночное.
- Сам едешь, а жена босоногая по колючкам сбочь дороги ушагивает, сказал один бойкий подросток.
- Не срами меня, садись, Марька.
Она остановилась на секунду, потом ускорила шаг.
Дома ждали ее две коровы. Но нынче она не стала доить их, взяла из люльки сына, села на табуретку у стены мазанки, дала ему грудь.
- Не наглядишься на своего Гришку! - сказала Фиена и, громко стуча подойником, пошла доить коров.
Марька, распеленав сына, пересыпала желтой деревянной гнилушкой пахи.
Домнушка сидела на порожке мазанки, палкой отгоняла кур и воробьев от вянувшей на скатерке лапши.
- Марька, дай мне своего-то крику на, - попросила Домнушка, протягивая руки на крик ребенка.
Мальчик пугливо смотрел на белые, как молоко, бельмастые глаза, прилипал к груди матери.
- Господи, боится он слепую... а прежде любили детки меня.
Марька ласково уговаривала сына пойти к бабке. Он вздрогнул, очутившись в ее сухих и тонких руках. Бабка держала его на коленях, задыхаясь от горькой радости, целуя теплую макушку, тихо плакала.
Василиса зашипела на нее:
- Когда ты развяжешь мои рученьки, сидень? - и пробовала отнять у нее мальчика. Но он уже не уходил от слепой.
- Господи, услышь мою слезницу, приобщи меня, грешную, ослобони людей от моих обуз, развяжи руки им, - сказала Домнушка.
Почуяв запах молочной упревшей каши, Домнушка попросила Марьку положить ей ложечки две.
- Бабаня, каша детская, невкусная. Скоро ужинать...
Помолчав, Домнушка опять попросила:
- Сама не своя, едун какой-то напал на меня.
Пока Марька доставала кашу, маслила, старуха забыла, чего просила. Но когда Марька хотела унести кашу, она вцепилась в чашку, заплакала. Несколько раз промахивалась ложкой мимо чашки, а зачерпнув, заносила куда-то чуть не за ухо. Вдруг широко открылись незрячие глаза, рот повело на сторону. Сползла с каменного порожка, и палка, служившая ей много лет, сиротливо притулилась к косяку.
Перенесли Домнушку в передний угол под образа. Она попросила у всех прощенья. А после соборования дышала так тихо, будто легкое майское дуновение порхало по избе.
С чувством светлой грусти Марька помолилась за скончавшуюся... Все корни, связывавшие бабку с повседневной жизнью, отболели, и плыла ее душа в иной мир тишайшего успокоения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
