своего коня. И тотчас же рядом появился Бурба. И они прислушались… Оттуда, со стороны огромного города, доносился какой-то сплошной гул… Ага! Столкнулись!.. И выстрелы, сухие, частые, защелкали…
И он обозлился на татар: уж если не хотят драться, то идут на всякие уловки, чтобы только отвязаться… И в это время — о-о господи! — татары вдруг снялись с позиций и покатились от них в сторону городских стен под прикрытием бесчисленных кибиток. Пыль, грохот по сухой земле, и ветер приносит оттуда вскрики, гортанные, как будто там поднялась стая перепуганных грачей.
— Спёрли, спёрли с табора татар!.. Не давай им табориться!
И он бросил своих донцов в преследование, крикнув атаманам: «Отбить обозы!»
Тут к нему подскакал Беспутка, осадил своего коня.
— Валевский взял лагерь московитов! Уже шмонают обозы! — страсть и обида, всё вырвалось с этим криком из него. Он чуть не плакал, что вот-де приходится тут воевать, когда другие занимаются добычей.
А следом за Беспуткой подошли его донцы, остановились поодаль и тоже загорячились: добыча уходила от них в чужие руки.
Заруцкий знал, что лучше не перечить казацкой вольности в такой вот ситуации. И он махнул рукой и крикнул Беспутке, но так, чтобы слышали и его казаки: «Бросаем татар, на Ходынку!»
Вся масса донцов с гиканьем развернулась в сторону Ходынки. Кони сразу резво взяли. И казаки поскакали, лихо обгоняя друг друга, как ватагой в ночное пацаны. И они вышли на тот стан, уже разграбленный. Кругом валялись убитые, как тряпки, обобранные до нитки белели неестественно голые тела… А вон там их целая гора, должно быть защищались, и все порублены… Эх-х! Здесь были победители уже!..
Заруцкий взирал равнодушно на знакомую ему картину. Он сам не раз обращал в такое же вот лагеря противника. Он прошёл с донцами через этот стан. Они вышли к речушке, перешли её, мелкую и грязную, заросшую по берегам кустарником. И здесь они остановились, когда увидели отступающие полки гусар: те отходили под натиском московитов.
А вон скачет пан Валевский! Ну и ну! И он тоже, канцлер, бежит! Куда?! До лагеря, а может, сдать и его!.. А кто же рядом с ним? Знакомая фигура!.. Ба-а! Да то же сам царь!..
«Вот чёрт, носит же его!» — удивился он, что царь пускается так смело в неизвестность, сам лезет в гущу драки, и от этого пришёл невольно в восхищение.
Пять тысяч его донцов встали уже все здесь, на берегу Ходынки, перекрыли дорогу московитам.
Валевский же подскакал к речушке и пошёл вброд через неё. Вода взбурлила под его жеребцом, и тот резво скакнул на крутой и глинистый склон, поскользнулся, но устоял. Полковник дал шпоры ему, и он вынес его прямо на Заруцкого. С полковника текла вода, он был растерянным и потным. А за ним и Димитрий перешёл вброд речку, и тоже к нему, к Заруцкому.
— Пан Валентин, ты что — устал? — ехидно бросил Заруцкий канцлеру, а сам глядел на царя, тот мокрым был, на его жеребца, как тот хрипит и пена падает с его удил.
Валевский хмуро пробурчал, дескать, не надо, и проехал мимо него с царём. Он хотел было идти дальше, к лагерю. Сообразив же, как будут выглядеть они перед донцами, за спиной которых они как бы хотели спрятаться, он дал команду своему полку встать тут же, на берегу Ходынки.
Димитрий бросил таскаться за ним и отъехал к Заруцкому. Заруцкий раскрыл рот и хотел было сказать, что сейчас здесь будет опасно и ехал бы он в лагерь.
Но Матюшка понял, что он хочет сказать, и огрызнулся:
— Не надо, атаман!..
Хотя хмель выветрился у него, но в голове странно стучало, и ему всё виделось как в тумане: люди, кони и крики где-то, на самом деле рядом…
Заруцкий предвидел, что всё может обернуться вот так, и послал пять сотен казаков правым крылом в обход наступающим московитам, чтобы они ударили оттуда по ним.
— Антип, вон видишь того хорунжего! — показал он Бурбе на другой берег, где ещё подошли московиты, а впереди всех скакал здоровяк, сжимая в руках полковое знамя. И там же рядом с ним, похоже, скачет воевода, и тоже молодой и шалый.
— Да сними же его! — вскричал Заруцкий, не понимая, из-за чего он медлит, высматривает что-то на том берегу, словно увидел там знакомых.
И Бурба тотчас же слетел с коня. Кто-то уже подал ему казацкий мушкет, а кто-то прилаживает пику под его ствол, и порох уже засыпан, забит пыжом. Он закатил пулю в ствол, положил его на пику, ещё щепотку пороха на полку, фитиль уже горит… И он прилип к прикладу, упёр его в плечо, расставил шире ноги и поводил стволом, выискивая цель в массе, сновавшей на том берегу. Вот он поднёс фитиль к полке и замер на мгновение, когда порох затрещал кузнечиком у самого его лица, ударил остро в нос селитрой.
И гулкий грохот!.. Бурба слегка качнулся назад…
Из гранёного ствола вырвалось пламя, окуталось всё дымком. Звук выстрела туда же, за речку, улетел. И там, как будто им сражённый, качнулся тот здоровяк, хорунжий, упал с коня, а вместе с ним и полковое знамя.
И в ту же минуту с фланга московитов послышалось: «А-а!..» Донцы Заруцкого ответили на этот крик своим: «А-а!» — и по рядам гусар тоже прокатилось: «А-а!»
Они снова выставили вперёд копья и двинулись через речку на московитов, которые с чего-то растерялись.
А Бурба уже был в седле. Он снова с Заруцким рядом, всё так же как и прежде: на Дону ли, на Волге, в походах, в набегах на купчишек или под Москвой, в боях вместе с Болотниковым. Так крепче, они неразделимы. В такие вот минуты оба они чувствовали, как не хватает им друг друга.
Заруцкий обнял его, похлопал по спине: «Ай да, Антипка!»
И тут же к ним подскакал Матюшка.
— Молодец, казак! Боярин, ты что не показываешь мне своего побратима? Ах ты, добряк! — с благодушной бранью накинулся он на Заруцкого и погрозил ему пальцем. — Давай пошли! — задорно крикнул он им, первым перемахнул через речушку и выметнулся на берег. Подождав их, он направил своего коня туда, где казаки с гусарами уже погнали боярских детей. И они гнали их до самого их лагеря и остановились тогда, когда из-за укреплений ударили пушки. И только там они повернули назад, не пошли дальше.
* * *
В тот день пало много воинов с
