«Монголы идут!», — крикнули из небольшой группы поляков.
Кто-то стал расходиться со словами – «Какую ж они нам жизнь несут?»
Плачущую женщину, метнувшуюся к грузовику красноармейцев со словами «Родненькие… соколики…» отпихнул замызганный боец – «Отойди, тетка!». Но спокойно стоящую и побелевшую лицом Майю заметил русский офицер, почему-то в пилотке и с красной звездой на рукаве. Подозрительно оглядев застывшую от страха девушку, он спросил – «Точно ли, эта дорога ведет к крепости?». Она удивилась – на запад только один путь[255].
Полки магазинов мгновенно опустели. Закрылись бесчисленные лавки с продуктами и товарами из Праги, Варшавы, Парижа, десятки видов колбас сменились консервами и толокном. Повсеместное «пан» и «пани» с непременным сниманием шляпы объявили пережитком.
Зато через полтора месяца, на праздник седьмого ноября, Советы провели парад, показав, чтó у них, – и жители ахнули, не ожидая увидеть такую мощь техники, состоящей на вооружении Красной Армии.
*****
Когда эти двое закончили и оделись, предварительно помывшись из колодца, панибратские отношения офицера и солдата закончились. Максим демонстративно расплатился с сержантом за работу, извиняясь, что отвлек от службы.
Солдат как-то старательно козырнул капитану и ушел, вспоминая старую армию, когда хоть и был при офицере денщик, но строить что-то для командира, лишь выразив личное желание. Не все соглашались, но лишний рубль всяк хорош для хозяйства.
А ее обидчик, не спеша, начистил сапоги и уселся боком на мотоцикл, всем скучным видом прямо таки напрашиваясь на разговор.
«Ага, дожидайся, — неожиданно зло подумала Майя, демонстративно громко захлопывая окно, — шел бы ты к своим немытым „советкам“». Девушка села за пианино, почему-то не попадая пальцами по клавишам.
Молодая панна вспомнила, как в городе появились неопрятные и безвкусно одетые жены командиров Красной армии – растоптанные сапоги, ситцевые платья в цветочек, черные жакетки под бархат и огромные белые платки. Первым делом они стали скупать все «красивое», в том числе и вышитые ночные рубашки. Потом, наскоро перестрочив их на машинке, одевали их, как платья. Люди потихоньку посмеивались, а потом принялись перешептываться[256].
Ой, беда в Советском Союзе. А как ее раздражала наглость и хамство прибывших с Востока женщин. Вместе с мужьями они селились в квартирках и особняках, остающихся после вывозимых куда-то польских чиновников. Идти работать не спешили. Наверно и не умели, что не мешало им обязательно завести себе прислугу и постоянно проводить время в поиске нарядов. Но, как ни странно, особо ценились отрезы из нарядных тканей.
И не дай бог не угодить такой даме. Высоко неся голову, они небрежно бросали местным: «Скоро вас здесь никого не будет». Что слышали от мужей, то и говорили.
Те тоже оказались хороши – пользуясь бедственным положением горожан, скупали все ценное по дешевке, обставляя собственные квартиры или куда-то вывозя. Былые сбережения пропали в национализированных банках, разрешили обменять на советские рубли лишь триста злотых по курсу один к одному[257].
«Как я их всех ненавижу, и русских и немцев», — привычно подумала девушка, но мысли о скучавшем капитане не исчезли из головы. Чем-то парень-большевик ее зацепил.
«Я улыбнулся ей, она улыбнулась мне, и прощайте», — подумал капитан, слыша звук пианино в доме. Ага, выходит, он зря потерял два часа, надеясь на собственную неотразимость. Он полюбовался своим отражением лица в почти высохшей луже. Изощренно-коварный мужской план разбился о женскую логику. Где там тот дезодорант, с запаха которого ангелы падают с неба? Не помешал бы.
Ненашев машинально, по привычке козырнул, приветствуя пожилую, но очень гордую по виду женщину, удивленно осматривающего его и результаты ремонта. Пожилая хозяйка была одета аккуратно и носила траур.
*****
Александра Чесновицкая взглянула на очередного поклонника дочери.
Этот заранее гнусный тип чем-то незримо отличался от прошлых лиц. Но не только тем, что первым помог навести порядок во дворе. Чем-то капитан неуловимо напомнил погибшего мужа. Впрочем, и обычных цветов, собранных в безвкусный веник, в руках русского не было. Влюбленностью от командира не пахло. Он явно пришел по делу. Но ее дочка ему нравилась. Мужчина никогда не обманет женщину, если она сама не захочет этого.
А Ненашев в это время вежливо беседовал с подошедшим немолодым соседом из белорусов.
— Что, товарищ командир, панну Майю ждете? Не выйдет у вас ничего. Очень гордая паненка, а мать у нее совсем змея. Да, не вы первый. Как погиб ее отец, мужчин за порог Чесновицкие не пускают, а вашего брата вообще на дух не переносят.
— А где погиб?
— В крепости, в тридцать девятом. Германец ее с хода взять пытался, но зубы-то пообломал. Очень ждал вашу армию, господин майор, хоть большевиков и ненавидел. Верил, что на помощь идете, а оно вон как получилось. Зря с Гитлером сдружились – заклятый приятель войной на вас скоро двинется.
— Что, письма с того берега получили? Я не пограничник, но догадываюсь – на ту сторону ночные ходоки из местных есть, — усмехнулся Ненашев, вспоминая читаные когда-то мемуары. Пусть заставы хоть в лепешку разобьются, но всех дырок в границе не закрыть – очень мало бойцов. Поляки из-за Буга навещали родичей, часть, конечно, ловили, но таким бесшабашным все нипочем.
— За предупреждение спасибо. Думаю, запаслись керосином, спичками и солью? Да и совет: щели бы в огородах неплохо освежить. Должны же остаться с польских времен? Ждете, небось, очередной смены власти? — что-то злое вырвалось у капитана.
В том же Бранденбурге-800 местные, очень национально настроенные ребята, засветились[258].
— Ты меня не пугай, и не так пугали, — свирепея, в ответ сказал белорус. От возмущения он перешел на "ты". — Я с германцем, в отличие от тебя, сопляка, в восемнадцатом и в тридцать девятом воевал. Он вояка добротный, лютый. Не чета вашим хлопцам.
— Знаю, отец, — Максим примирительно положил руку на плечо старого солдата, — знаю. Извини, что обидел.
— С одной стороны – хорошая ваша власть. Правильная. Школы открыли, больницы строите, все простому человеку бесплатно[259]. А с другой стороны – несправедливая и больно бестолковая. На одно село вора поставите, и гребет он все под себя. На другое – такого честного, до тошноты, товарища, что ни себе, ни людям жить не даст. А что в городе творится? Да у панов легче бумажку было выпросить. А скажешь что, тут же гребете и правых, и виноватых. Остерегаются вас люди[260].
Ненашев поморщился. Его всегда интересовал вопрос – почему в дни поражений одни селяне бойцов-окруженцев кормили, а другие сдавали красноармейцев и командиров в немецкий плен. С поляками все понятно, для них русские – оккупанты. Плохо замазанные надписи «Долой Советы!», «Пусть живет Польша!» и «Прочь бедняка!» он часто видел на стенах домов[261].
Но и с белорусами нелегко. Тут все зависело от поставленного на город, местечко, село, деревню конкретного человека. После семнадцатого сентября целый год вопросы решались самотеком.
В первой волне, строить новую власть приехали и проходимцы, от которых с удовольствием избавились, мобилизовав на советскую работу в Западную Беларусь. Отказаться, значило лишиться партбилета. Они тем более не понимали ни традиций, ни языка, ни культуры. А уж перегибов от излишней «бдительности» не перечесть.
Постепенно разочаровались и люди, когда-то мечтавшие объединиться. То же повторится и Германии в девяностом году. Одни немцы надеялись сразу влиться в сытый рай, а другие считали их недотепами, не умеющими работать и с мозгами, забитыми пропагандой коммунистов.
Серьезно кадрами занялись через год, в октябре сорокового[262], наконец-то поняв, что бестолковый начальник больше плодит врагов, чем крепит Советскую власть. Но упустили время, наломав таких дров, что тошно становится.
Панов по опыту знал, нет ничего хуже, чем воевать рядом с враждебно настроенными людьми. Сказка, подарок для разведгрупп и диверсантов врага. Это потом в сознании местных наступил перелом. Когда оказалось, что встреченные где-то хлебом и солью «освободители» из Европы несли им не свободу, а смерть.
Неожиданно капитана окликнули от калитки. Белорус удивился.
— Вот бисова старуха! Никогда не понять, что у баб на уме. То вашим панам отворот, то внезапно поворот. Идите и не бойтесь, она хоть и злая на всех, но тетка правильная. А я на вашей «таратайке» посижу. Трогать не буду, но посмотрю, интересно.
*****
Пани Александра снова вспомнила странный взгляд аккуратно одетого большевика. Военный человек без конфедератки или фуражки, по ее мнению, стоял на уровне цивильных недошляхтичей. Но что-то в нем не то. Запах! От всех красных командиров постоянно несло дешевым одеколоном и папиросами, а от этого приятным запахом дорогого капитанского табака. И манерами… Дурой ее никто не считал, и Александра спокойно спросила у дочери:
