Французы забрали с собой Люсьена. Двумя кварталами дальше, на улице Вивьен, «фиат» снова остановился. Один из Конданссо, держа в мясистых пальцах толстую сигару, вошел с Люсьеном в лавку ростовщика Гюстава Лекюра, торговца, пользовавшегося дурной репутацией. Дэвис криво усмехнулся и покачал головой: это была та самая мелочная лавка, в которой он уже однажды был по просьбе Каролины Диксон. Не прошло и трех минут, как Конданссо снова появился на улице, но уже без Люсьена. Дэвис приказал своему шоферу остаться и наблюдать за лавкой старьевщика и Люсьеном, а сам сел за руль.
Слежка за Конданссо продолжалась. Стемнело, огни уличных фонарей и свет автомобильных фар слепили глаза, дождь хлестал в окна. Но, несмотря на это, Дэвис блестяще сдал экзамен на водительское мастерство, и, когда «фиат» стал приближаться к южной окраине столицы, он понял, куда направляются Конданссо.
Ричард не ошибся в своих предположениях: целью поездки братьев Конданссо был дом, где жил пекарь Паули, тоже знакомый ему, — он не раз бывал здесь раньше по поручению Диксон.
И вот теперь он стоял под проливным дождем и пытался решить трудный для себя вопрос. Что делать, если из дома выйдет только один из братьев? Продолжить наблюдение за первым или дождаться второго? Подобная ситуация уже была однажды в его жизни.
Настроение Ричарда было в тон погоде — мрачное и унылое. Сегодня, 18 мая, была годовщина смерти патера Грэма. Сидеть бы сейчас у камина за бутылкой виски и поминать его. Дэвиса охватило чувство горечи и злости: на свою профессию, на это чертово задание и на все то, в чем он не мог разобраться. И тут вдруг он вспомнил о Каролине Диксон, и настроение его сменилось, будто повеял легкий веселый бриз.
Дэвис боготворил эту женщину. В мечтах он видел себя вновь на своей ферме, в родном Техасе, вместе с Каролиной; видел, как по вечерам они сидят на веранде, глядя в бесконечную даль, туда, где на горизонте садится вечернее солнце.
Он никогда не говорил откровенно с Каролиной о своих чувствах. Боялся услышать от нее «нет», чтобы не разрушить свой воздушный замок. Каролина словно срослась со своей работой, любила ее. Он знал это из многочисленных бесед с нею. Она бежала от тихого семейного счастья. Всячески издевалась над обывателями, прозябавшими у телевизоров и судачившими о разном барахле и скандалах в высшем свете. Каролина посмеялась бы над его мечтами, как смеялась всегда, когда он расспрашивал о ее жизни, личных планах или о ее прошлом. «У Каролины Диксон нет прошлого, Ричард», — обычно говорила она. И порой он был склонен верить ей. Ничего не рассказывала она о своем детстве, о годах юности, ничего не говорила о годах зрелости. Лишь однажды она слегка приподняла завесу тайны.
Тогда сложилась точно такая же ситуация, как и сегодня. Вопрос стоял так: либо наблюдать за одним, либо дождаться другого. Они перебрасывались шутками, размышляя над этим вопросом, и он предложил даже бросить жребий, как вдруг Каролина стала тихо напевать какую-то немецкую песенку и, переведя затем слова, научила этой песенке и его. Это были веселенькие куплеты, как нельзя лучше передававшие тогдашнее состояние нерешительности, в котором она находилась. И Дэвис до сих пор помнил их:
Соберусь я вдруг уйти,А пальто мне не найти.Остаюсь сидеть в пивной,И пальто сидит со мной.
Каролина рассказала ему тогда о патефонных пластинках, которые ставили в доме ее родителей, о долгих зимних вечерах, об окнах, разрисованных ледяными узорами, и о печеных яблоках. Но когда Дэвис спросил, не в Германии ли она провела свое детство, ее лицо стало холодным, как лед, о котором она только что говорила.
— Ну что вы, Ричард, ведь у Каролины Диксон не было детства, и вам это хорошо известно, — ответила она.
Вот так эти четыре строчки остались единственным свидетельством прошлого миссис Диксон. И сейчас, решая вопрос — идти за одним, если он выйдет из дома, или оставаться и продолжать наблюдение за другим, — он тихо замурлыкал себе под нос эту незатейливую немецкую песенку.
Ричард снял шляпу и стряхнул с нее воду. Вытер влагу со лба и выжал свой носовой платок. Потом он выругался, взглянул на часы и еще раз выругался. 22.30, а в доме напротив все было тихо. Все оставалось по-прежнему и тогда, когда часы на церкви и ратуше пробили одиннадцать раз. Шло время, и вскоре часы начали бить снова — один, два, три… наконец, двенадцать. Начался новый день. Смертный час патера Грэма миновал, и Дэвис возблагодарил Господа за то, что облака рассеялись и в ночном небе засверкали яркие звезды.
Внезапно в квартире пекаря Паули погас свет. Дэвис услышал, как щелкнул замок входной двери дома, и увидел на улице силуэты двух людей. Жан и Бенуа Конданссо направлялись к своему «фиату», стоящему в самом конце тупика. Дэвис заранее произвел рекогносцировку и припарковал свою машину на выходе из тупика. Братья должны были развернуть свою машину и проехать мимо него.
Дэвис подбежал к своему автомобилю, сел в него и прогрел мотор. В зеркало заднего вида он наблюдал, что делается у него за спиной, однако не видел в тупике ни света фар, ни приближающейся машины. Ничего. Дэвис начал беспокоиться. «Они же должны обязательно проехать мимо меня, ведь там тупик», — пронеслось в его голове. Наконец он выключил мотор. Вокруг все было тихо и пустынно, словно вымерло. Он вылез из машины и быстрым шагом направился назад. Доходный дом выделялся на фоне неба безмолвным черным пятном. Дэвис пробежал мимо него. Остановился на углу. Никого и ничего не было видно. Он перешел на другую сторону, но и здесь тот же мрак, никого и ничего. Дэвис понял, что его обвели вокруг пальца. «Какой же я идиот!» — выругался он про себя. Больше он не успел ни о чем подумать. В следующее мгновение он получил сильный удар по голове, почувствовал, что падает на землю, и потерял сознание.
Человека, который, тяжело дыша, поднимался по лестнице, звали Йозеф Кайльбэр. Он имел звание доктора юридических наук, ему было сорок два года, и он держал в Гамбурге адвокатскую практику. Он с трудом преодолевал одну лестничную площадку за другой, и, если бы поменьше ругался, астма не так бы душила его. «Четвертый этаж, налево, у фрау Миттельцвайг», — возвещала записка на входной двери. Подняться на четвертый этаж запущенного, пропахшего мастикой для натирки полов дома! У Йозефа Кайльбэра была аллергия на бытовую химию, и он уже сожалел, что предпринял этот поход.
Увидев картонную табличку с надписью: «К. Герике, независимый экономист, звонить два раза», Кайльбэр перевел дух. Затем провел платком по лицу, вынул из жакета маленькую капсулу и проглотил таблетку. Свистящее дыхание постепенно ослабло, бронхи расширились, и доктор Кайльбэр почувствовал себя бодрее. Он позвонил. Два раза.
Дверь открыл молодой человек с рыжими волосами и с чуть лукавым выражением лица.
— Вы к господину Герике?
— Угадали. Мое имя Кайльбэр, доктор Кайльбэр.
Молодой человек посторонился. Адвокат протиснулся мимо него в полутемную прихожую. Движением руки молодой человек указал на боковую дверь. Кайльбэр постучал и вошел. Он очутился в убогой комнатенке со множеством фарфоровых безделушек и аляповатых картинок на стенах. Клауса Герике в комнате не было.
— Ну, так где он? — спросил адвокат.
— Пожалуйста, присаживайтесь. Меня зовут Кройцц, ассистент уголовной полиции Кройцц. Вот мое удостоверение. Позвольте узнать: с какой целью вы пришли к господину Герике?
Доктор Кайльбэр несколько растерянно смотрел то на удостоверение, то на дружелюбное, почти насмешливое лицо криминалиста. Стефан Кройцц придвинул второй стул и сел напротив визитера.
— А могу я узнать, на каком основании вы задаете мне этот вопрос, господин? — выдавил наконец из себя Кайльбэр.
— Разумеется. По закону я даже обязан это сделать. Против господина Герике начато дело. Ну так как, вы ответите на мой вопрос?
— Гм! Позвольте тогда узнать, в чем его обвиняют?
— Нет. И пожалуйста, поймите меня…
— Я юрист, адвокат. И спрашиваю вас не из-за незнания правовых положений, и тем более не из любопытства. Меня связывают с господином Герике деловые отношения. И если он натворил что-либо серьезное, то это может отразиться на моей репутации. Вот почему я так настойчив в своих расспросах. В остальном плевать я хотел на этого господина!
— Какого свойства деловые отношения вас связывают?
— На этот вопрос я отказываюсь отвечать.
— В таком случае я тоже, естественно, не могу вам ответить, имеют ли ваши дела с Герике какое-то отношение к нашему розыску.
— Розыску?
Стефан Кройцц поперхнулся. «Кретин, допустить такую промашку! — корил он себя. — Но слово не воробей, вылетело — не поймаешь».
— Да, к розыску, — подтвердил он. — Из этого вам должно быть ясно, что в данном случае речь идет не об обычном нарушении правил дорожного движения. Поэтому, господин доктор Кайльбэр, я повторяю свой вопрос: какого свойства деловые отношения связывают вас с Герике? Ваши показания важны для расследования, и как юрист вы это знаете.
