— Секундочку.
Нарочито громко прокашливаюсь и выливаю в унитаз половину содержимого бутылки. Три дня эта дрянь простояла. Кабинку наполняет отвратительный резкий запах. Меня, наверное, сейчас вырвет по-настоящему.
Выливаю остатки и аккуратно приклеиваю бутылку обратно за бачок. Теперь нужно наклониться над унитазом. Мерзость. Снова сводит желудок.
— Кассель, все в порядке? — Теперь у деда голос взволнованный.
Все в норме. — Сплевываю, спускаю воду, застегиваю рубашку и накидываю пиджак. Открывается дверь, Антон кричит:
— Все на выход. Нам нужен туалет.
Пошатываясь от облегчения, выхожу из кабинки и облокачиваюсь о дверь. Мои манипуляции с бутылкой и так уже почти всех распугали, мимо Антона протискиваются последние запоздавшие — пара мужчин и любитель кокаина. Около раковины стоит Захаров.
— Дези Сингер, — он вытирает рот рукой, — сколько лет, сколько зим.
— Превосходная вечеринка. — Дедушка торжественно кивает Захарову, только что не кланяется. — Не знал, что ты занялся политикой.
— Раз нарушаешь законы, умей их контролировать. Кто, как не мы, в конце концов.
— Говорят, самые прожженные плуты рано или поздно уходят в политику.
Захаров улыбается, но вдруг замечает меня и вмиг становится серьезным.
— Здесь никого не должно быть, — говорит он Антону.
— Простите, — качаю головой. — Напился немного. Такая вечеринка, сэр.
Дед было хватает меня за руку, но вмешивается Антон.
— Младший братишка Филипа. — Он ухмыляется, словно удачно пошутил. — Порадуйте пацана.
Его дядя медленно протягивает мне руку.
— Кассель, правильно?
— Ничего, сэр. — Наши взгляды встречаются. — Можете не жать, если не хотите.
— Давай-давай. — Он по-прежнему не отрывает от меня глаз.
Беру протянутую руку, накрываю его запястье левой ладонью, просовываю пальцы под манжет и дотрагиваюсь до кожи через дырочку в перчатке. Захаров открывает рот от изумления, словно получил удар током, отшатывается. Дергаю его на себя и шепчу прямо в ухо:
— Притворитесь мертвым. Ваше сердце только что превратилось в камень.
Старик делает пару неуверенных шагов и потрясение оглядывается на Антона. Неужели сейчас что-нибудь скажет? Тогда мне крышка. Но Захаров резко наклоняется, цепляясь за дверь кабинки, откидывается, ударяется головой о сушилку для рук, беззвучно открывает и закрывает рот, а потом сползает по стене, вцепившись в воротник рубашки.
Мы все стоим и смотрим, как он хватает ртом воздух.
Захаров сам аферист почище многих.
— Что ты наделал? — кричит дедушка. — Кассель, верни все как было. Что ты…
Он смотрит так, словно видит меня впервые в жизни.
— Заткнись, старик. — Антон со всей силы ударяет кулаком по двери кабинки, прямо у деда над головой.
Еле сдерживаюсь, чтобы не броситься на него: времени нет. Нужно изобразить отдачу.
Концентрируюсь, представляю, как на меня самого обрушивается меч, пытаюсь вновь почувствовать магию — магию, которую провоцирует опасность.
Нужно психануть хорошенько. Вспоминаю Лилу, как стоял над ней с ножом; вспоминаю ужас и опустошающую ненависть к себе. Фальшивая память — сильная штука.
Голова чуть дергается от усилий, и плоть вдруг становится жидкой, тягучей. Пусть моя рука превратится в руку отца. Рисую в уме мозолистые ладони, огрубевшие пальцы.
Славное дополнение к его костюму.
Маленькая трансформация; надеюсь, и отдача получится слабой.
Тело содрогается, пытаюсь прислониться спиной к стене, но ноги не слушаются, они как будто вытянулись, растаяли.
Антон достает выкидной нож-бабочку — лезвие вспыхивает на свету, словно рыбья чешуя, — наклоняется над дядей и осторожно срезает с галстука розовый самоцвет.
— Теперь все пойдет по-другому. — Он кладет Бриллиант Бессмертия в карман и поворачивается ко мне, все еще сжимая нож.
У него свой план? Мне конец.
— Наверняка не помнишь, — голос у Антона тихий и зловещий, — но ты сделал мне амулет. Так что даже не пытайся надо мной работать.
Работать! Да я сейчас только и могу, что ползать на коленях. Тело сотрясается в судорогах. Перед глазами все дрожит и расплывается, но я вижу, как дедушка склонился над Захаровым.
На спине вырастают плавники, у меня теперь пять, нет, шесть рук, голова мотается в разные стороны, язык раздвоился, как у змеи, кости выламываются из суставов. Смотрю на потолок тысячью одновременно моргающих глаз. Скоро все кончится, кончится. Но отдача все не проходит.
— Ты преданный мастер, — Антон подходит к дедушке, — поэтому мне очень неприятно так поступать.
— Стой, где стоишь, — огрызается тот.
Антон качает головой.
— Я рад, что Филипу не придется это видеть. Он бы не понял, но ты-то все понимаешь, старик? Глава клана не может позволить, чтобы о нем болтали невесть что.
Надо перевернуться, но ноги стали копытами и с грохотом бьют по кафельному полу. Как на них ходить? Пытаюсь закричать, но голос не слушается: я чирикаю по-птичьи. На лице, похоже, вырос клюв.
— Прощай, — говорит Антон дедушке. — Сейчас я войду в историю.
Кто-то колотит в дверь. Нож замирает у самого дедушкиного горла.
— Это Баррон, — кричат с той стороны. — Открывайте.
— Я открою дверь, — командует дед. — Убери нож. Если я кому-то и предан, так это вон тому мальчонке на полу. И если у тебя на него планы — подумай хорошенько.
— Антон! — Чертовски трудно выговаривать слова длинным извивающимся языком. — Дверь!
Он оглядывается на меня, прячет лезвие в рукоятку и идет открывать.
Надо скорее убрать трансформированную руку в карман.
Входит Баррон. Двигается он нехотя, словно его подталкивают сзади.
— Руки держи на виду! — слышится девичий голос.
На Лиле немыслимо короткое, облегающее красное платье и никаких украшений — только огромный серебристый пистолет, сверкающий в свете лампы. Дверь захлопывается. Внушительное получилось оружие. Она направляет его на Антона.
Тот беззвучно открывает рот, безуспешно пытаясь выговорить ее имя.
— Ты меня слышал.
— Он убил твоего отца. — Антон указывает на меня сложенным ножом. — Не я, это он.
Лила переводит взгляд с него на тело Захарова и целится в меня.
Нащупываю мешок с кровью под рубашкой. Только бы пальцы не изменили форму. Язык вроде бы стал прежним:
— Ты не понимаешь, я не хотел…
— Я устала от бесконечных оправданий. — Пистолет в руках у Лилы дрожит. — Ты сам не знал, что делаешь. Ты не помнишь. Ты не хотел.
По-моему, сейчас она говорит вполне искренне. Пытаюсь подняться.
