Ноги так дрожат, что, того и гляди, он потеряет равновесие и свалится в раковину. Вот уже несколько секунд, как в них, видимо, бес вселился и только для того, чтобы поспорить со спокойствием его души. Нет, слез больше не было: коварный враг целиком ушел в ноги и командовал ими, как хотел. Поведение ног настолько не вязалось с его волей, что он едва ли удостоил бы их взглядом, но опасаясь, как бы они не сбросили его со стульчака» Эрни решил осторожно опустить их на пол, чтобы утихомирить внезапное смятение души.
Минуту спустя он заметил, что машинально разглядывает предметы на полочке. До умывальника солнце не доходило, и, окутанные тенью, они сливались в один общий контур, по которому мальчик рассеянно проводил взглядом, как по вершинам горной цепи. Его внимание привлек бритвенный прибор, который стоял на самом краю, — вот-вот упадет.
Мысли вдруг успокоились, из сердца ушла тоска, глаза и ноги стали снова послушными.
Он подошел к полочке. В коробке лежали еще не тронутые лезвия, каждое в отдельной обертке. Вынутое из бумажки, лезвие сверкало на ладони, как драгоценная камея. Жаль, что, подравнивая бороды, ни дедушка, ни господин Леви-отец не пользуются такой бритвой, как в парикмахерских. Некоторые люди одним движением руки перерезали себе горло такой бритвой. Говорят, она такая острая, что достаточно поставить ее под прямым углом к телу — и готово. Можно так легко себя зарезать, что даже не почувствуешь прикосновения бритвы.
Эрни Леви положил левую руку на край умывальника и. проколов уголком лезвия нежную голубоватую кожу, сделал насколько смог глубокий разрез. Вытащив лезвие, он увидел на нем капельку крови. Странно: и боль не чувствовалась, и на руке почти ничего не заметно, только маленькая розоватая полоска, будто мушиный укус. Не успел он это подумать, как полоска рассеклась и из нее сплошным потоком полилась кровь. Значит, получилось.
Он вернулся к раковине, чтобы зря не пачкать пол. Теперь у мадам Леви-мамы не будет лишней работы: кровь стекает в воду. Она льется из руки, как из клюва курицы под ножом резника. Эрни как-то носил курицу к резнику. Он помнит, как она бешено дернулась под ударом ножа, потом безнадежно дрогнули крылья, и она затихла, хотя была еще жива, иначе откуда бы взялась кровь, верно?
Эрни эту курицу есть не стал и к другим тоже больше не притрагивался, потому что уже знал, как они попадают в тарелку. И теперь вот часть" его существа продолжает биться, как та курица, наверно!! потому и начали снова дрожать ноги.
Руку свело, и она стала совсем похожей на окровавленный клюв, а рана показывала, где начинается куриное горло. Эрни складывает пальцы в щепоть, и клюв сечет воздух от страха, а вот и круглый куриный глаз блестит.
Когда же жизнь покинет его? Это очень интересный вопрос. Эрни в сладостной тоске ждал минуты, когда он перейдет в иной мир. Все люди боятся смерти, потому что думают, что их больше никто никогда не увидит и что там — немая тишина и ничего не происходит. Но Эрни прекрасно знал, что такой смерти быть не может. Все будет по-прежнему, с той только разницей, что пропадет это болезненное желание умереть. Не так уж страшна эта самая смерть, и, чтобы начать новое существование, Эрни вообразил себя мыльным пузырем. Прозрачный, кружит он под солнцем, и все предметы отражаются в нем. Но тут его проколола какая-то булавка, и пузыря как не бывало. Тогда Эрни решил, что умереть нужно так, чтобы стать невидимкой: ему не хотелось снова напороться на булавку. «Дети мои, — говорит дед, наш дорогой Эрни покинул нас. Он не хотел оставлять нам огорчения и ушел в лучший мир из-за божьей коровки и по разным другим известным вам причинам. Там, где он сейчас, ему хорошо, и я уверен, что он все время смотрит на нас. Не будем же его огорчать и споем».
Дед стоит у стола, на нем талес и все, что положено в таких случаях религиозному еврею. «Я не могу петь», — заявляет Муттер Юдифь. «Обо мне и говорить нечего», — бормочет господин Леви-отец. «И я не могу», — выдавливает из себя мадам Леви-мама. «Я его любил», — говорит Мориц так жалобно, что из новых глаз Эрни, который невидимый сидит в столовой на диване, начинают капать слезы. Кап-кап-кап — стучат они по полу, но только Эрни их слышит, а остальные пет.
Открыв свои настоящие глаза, Эрни понял, что действительно слышит, как падают капли: это кровь вытекает из вены, но так медленно и понемножку, будто ее уже почти не осталось. А рука так занемела, что все тело расслабилось. Ах, какое приятное чувство… Его ни с чем не сравнить, разве что с удовольствием, которое ему доставляли прогулки с Ильзой вдоль Шлоссе, когда он украдкой смотрел на ее лицо. Эрни представил себе, как после смерти приходит навестить свою подругу. Раскаявшаяся, убитая безутешным горем, она говорит: «Прости меня».
— Ты бредишь, мой друг, — сказал себе Эрни вслух.
А кровь продолжала капать: кап… кап… кап…
Сегодня утром господин Геек сказал, что после битвы под Верденом души павших в бою продолжали сражаться в воздухе. Так же и Ильзины аплодисменты — три хлопка — вечно будут звучать за домами, и ни ее раскаяние, ни смерть Эрни — ничто не в силах прекратить их: они ни на секунду не перестанут звенеть у Эрни в ушах.
Теперь каждая капля ласкает его и баюкает. А что, если он, не устояв перед сладостным желанием, уснет и потом проснется еще больше живой, чем раньше? Мальчик в панике открыл глаза, но они закрылись снова, и он соскользнул на пол.
Прислонившись спиной к стенке, он сидит в луже крови. Ильзины три хлопка ироническими нотами вплелись в общий хор насекомых, которые гудят у него над ухом: быстрые, черные, хитрые, они так и норовят вонзить в него свои жала.
Он с трудом поднялся, и кровь полилась сильнее. Ему удалось поставить ногу на край умывальника и, ухватившись за оконную раму, подтянуть вторую. Высунув сначала сложенные, как у пловца, руки, он протиснулся до половины туловища в открытое окно и повис между небом и землей. Левая рука болтается вдоль стены, и кровь доходит уже до первого этажа. Над каштаном пролетают огромные птицы с разноцветными крыльями бабочек, в которых, как в зеркалах, отражается солнце. Птицы-бабочки летают так быстро, что за ними не уследить. Они взмывали так высоко над крышами, над каштаном и над мальчиком, что последний лишь тихонько над собой посмеялся. Вдруг рука перестала кровоточить, исчез терпкий запах, уменьшились бабочки, солнце протянуло свои руки к лицу Эрни и послышались напевные, пронизанные грезой слова поэта, которые дед произносил каждую субботу перед семейной трапезой: «Иди, любимый, навстречу невесте своей».
… Эрни уже скользил вдоль стены, подняв кверху руки и голову, словно хотел на секунду ухватиться за небо, словно не желал видеть летящую ему навстречу землю раньше, чем упадет на нее. А земля стремилась к нему, ей нравилась эта фигура, напоминающая парящего ангела, эти руки, распростертые, как крылья… Эрни уже сорвался с окна, когда ноги зацепились за подоконник и на какую-то долю секунды удержали его, словно в них ушла вся жажда жизни, словно страх перед смертью, который дремал, приглушенный страданием, в самой глубине его существа, неожиданно проснулся, чтобы оставить его в живых, но в тот момент, когда было уже поздно.
СОБАКА
1
Статистика показывает, что в течение ряда лет перед началом конца процент самоубийств среди немецких евреев практически равнялся пулю. Эти данные относятся в равной мере к тюрьмам, к гетто и ко всем темным закоулкам, где звериная морда фашизма выглядывала из бездны. Эти данные верны даже для преддверий крематориев, или, как их по-ученому назвал один нацистский обозреватель, “анусов мира”. В противоположность этим данным попытки самоубийств среди евреев школьного возраста начиная с 1934 года насчитывались десятками и сотнями; в десятках случаев они оканчивались успешно.
Так что первая смерть Эрни Леви заняла скромное место в статистике среди десятков подобных смертей (хотя другие смерти были первыми и последними). Конечно, восхищает нас то, что те самые учителя, которые учили арийских школьников убивать, учили еврейских детей кончать жизнь самоубийством. Вот что такое немецкая техника, строгая и простая, не изменяющая себе даже в педагогике.
Когда Мордехай нашел во дворе под стеной бездыханное тело ребенка (его птенчик разбился на лету, превратился в кровавый комочек), он почувствовал, что сходит с ума. Его серые глаза словно высохли и застыли в орбитах, как камни. Чем ближе подходил он к ребенку, тем глубже впивался зубами в нижнюю губу. По бороде потекла красная струйка, за ней другая, третья… Эрни лежал, прижавшись щекой к земле, как гончая собака, курчавые волосы стыдливо закрыли его лицо. Казалось, смерть настигла его, когда он спал на боку. “Господи, не ты ли вылил его, как молоко, и как творог, сгустил его; кожей и плотью ты одел его; из костей и жил сплел его… и в прах обратил теперь?” Мордехай упал на колени. Его удивило жужжание мух, круживших над худеньким трупом. Одна из них, зеленоватая, огромная и прожорливая, уселась на торчащую из локтя кость. Мордехай поднял растерзанное тело с окровавленного каменного ложа.
