– Нельзя, конечно, караульного пса на посту подкармливать, – вздохнул Рубцов, – но кто ж его, кроме меня, пожалеет? От нас, псов конвойных, и порядочные люди, и собаки шарахаются…
– Да ладно тебе, майор, прибедняться, – возразил Самохин, – я иной раз работой своей даже горжусь. Потому что знаю – мало найдется людей, которые выдержали бы на нашем месте столько лет, не сломались, не скурвились…
– Ох, боюсь, что и сломались мы, Андреич, и скурвились… Я ж про должность исполнителя, про то, что готов таким делом заняться, сперва не подумав ляпнул. А потом понял – искренне сказал! Мне человека ухлопать сейчас – как высморкаться. И по ночам сниться не будет… Разве это нормально?
– Ну, во-первых, не каждого человека ты ухлопать готов, а только приговоренного судом. А во-вторых, мы же профессионалы! Видишь? – указал пальцем Самохин в темное, затянутое кое-где непроглядными тучами небо с редкими кристаллами холодных звезд. – Гудят!
– Кто? – удивился Рубцов.
– Не кто, а что. Электропровода! Напряжение по ним проходит страшное. А вон там, на столбах, изоляторы фарфоровые. Ток вокруг них такой силы, что металл расплавить может. А им хоть бы хны! Беленькие, чистенькие, блестят…
– Так то ж фарфор, диэлектрик. А мы живые… – вздохнул Рубцов.
– Стой, кто идет?! – раздался сверху, будто со звездных небес, голос часового на вышке.
– Кто-кто, – сварливо передразнил Рубцов, – хрен в кожаном пальто! Давай спускайся, пойдешь этап собирать во втором корпусе. Автомат оставь, тебя майор Самохин подменит.
– Вот бардак! – досадливо ругнулся часовой наверху, потом заскрипела деревянная лестница и темная фигура принялась осторожно спускаться, бормоча: – И када этот бардак закончится? То лезь на вышку, то слазь. А я, может, не могу на корпусах находиться, у меня, может, от махорочного дыма уже все нутро прокоптилось! Эта, как ее… астма!
– Вот жлоб! – шепнул Рубцов. – Сколько я его помню, лет двадцать уже на вышке этой сидит! Пригрелся здесь, к зэкам в камеры палкой не загонишь… Давай, Иванов, разомнись маленько! – крикнул он часовому, и тот грузно, мешком свалился с верхней ступеньки, придержал на голове форменную фуражку, ткнул что-то тяжелое в руки Самохину.
– Вот, подсумок с магазином запасным. Автомат на вышке, как влезете – справа, в кульке семечки – угощайтесь, – хмуро буркнул старшина, смирившись с необходимостью отправиться в прокуренные, душные корпуса.
– Спасибо, – поблагодарил Самохин и, прихватив подсумок на жестком солдатском ремне, неуклюже полез на вышку.
– Заберешься наверх – там телефон. Позвони ДПНСИ, что пост принял, – напутствовал его Рубцов.
– Как звонить-то? – обернулся Самохин.
– Просто сними трубку и жди, когда ответят. Да, еще… Учти, что все телефонные переговоры с вышкой на магнитофонную ленту записываются. Так что не болтай лишнего, а главное – не матерись. Сергеев страсть как не любит, обижается прямо. Он эту штуку с магнитофоном сам в обиход ввел, прослушивает регулярно, а там иной раз так матом обложат!
– Понятно, – кивнул в темноте Самохин, стараясь не промахнуться ногой мимо ступенек лестницы и судорожно хватаясь правой рукой за шаткое перильце, – чем с магнитофонами мудрить, лучше бы лестницу укрепили. Навернешься – костей не соберешь…
– Точно! – мстительно подтвердил низвергнутый с вышки старшина. – Тут умеючи надо, со сноровкой! А они пускают новичков разных, так и до беды недалеко. А опытных-то сотрудников, опять же, на корпуса…
– Пошли, опытный… – донеслось до Самохина снизу. – Сейчас будешь с шестого коридора строгий режим собирать. Смотри, чтоб каждый постельное белье сдал…
Вышка оказалась неожиданно обжитой и уютной. Забравшись в нее через люк в полу, Самохин захлопнул крышку. Темное нутро строения пахло табаком, кожей, ружейной смазкой. Справа на стене висел автомат с присоединенным магазином. Посредине помещался высокий табурет, застеленный для мягкости свернутым бушлатом. Когда глаза привыкли к полумраку, майор разглядел на полу добротный электрообогреватель, отключенный по причине летнего времени. Застекленные створки окон были распахнуты настежь, и ночной ветерок приятно холодил разомлевшего от дневной жары и беготни Самохина. На узеньком подоконнике разглядел стеклянную банку с опущенным в нее кипятильником, объемистый кулек и, вспомнив старшину, догадался – «семечки»!
Взгромоздившись на табурет, майор посмотрел в окно. Прямо под собой, совсем рядом, он увидел бетонный забор изолятора, по гребню которого тянулся ряд штырей, увенчанных яркими фонарями, шли нити блестящей от света колючей проволоки. Тонкие, едва заметные жилки сигнализации и густые спирали плоских лент «егозы» опасно сияли острыми, как бритвы, краями.
Перелезть через этот высоченный забор, снизу доверху ощетинившийся колющими, цепляющими, режущими шипами, даже не торопясь, используя альпинистское снаряжение, металлические кусачки, – и то казалось немыслимым. Более того, Самохин знал, что и под землей забор еще углубляется на несколько метров, а у основания его в почву погружены неприметные снаружи стальные стержни-датчики, реагирующие на сотрясение почвы и сигнализирующие о любой попытке подкопа.
Тем не менее из изолятора все же изредка, но сбегали – и перебираясь через забор, и прорывая многометровые тоннели-подкопы. И тогда оказывалось, что часовой на вышке беспробудно спал, сигнализация, чутко реагирующая на голубей и бродячих кошек, отчего-то не срабатывала и бетонная преграда забора оказывалась не такой уж непреодолимой и форсировалась без особых ухищрений, с помощью голых рук и невероятного стремления к воле… Но чаще всего побегу способствовало то, что в круговерти дел у тюремщиков от усталости «замыливались глаза». И тогда дежурный на КПП равнодушно выпускал за пределы следственного изолятора заключенного, а часовой на вышке тупо, будто загипнотизированный, взирал на отчаянно карабкающегося на забор беглеца, забывая подать сигнал тревоги и схватиться за автомат…
Самохин встрепенулся, отогнал от себя череду вялотекущих мыслей – так и заснуть недолго! – и стал пристально вглядываться в озаренную неживым синеватым светом неоновых фонарей полосу запретной зоны под вышкой. Ему вдруг почудилось там какое-то движение… Присмотревшись, майор узнал Малыша. Лохматый пес развалился на земле, вытянув лапы, и разглядывал что– то одному ему ведомое в сгустившемся у подножия забора мраке.
Самохин едва слышно свистнул. Пес мгновенно вскочил, настороженно уставился на вышку, откуда донесся звук, сощурился под ослепляющим, бившим сверху в упор прожектором, зарычал.
– Молодец, – удовлетворенно похвалил его Самохин, – давай сторожи!
Пес постоял, потянулся всем телом, зевнул и неторопливо затрусил по комковатой земле в противоположный конец контрольно-следовой полосы, подальше от беспокойного соседа на вышке.
Майор поерзал, удобнее устраиваясь на табурете, достал сигареты, пошарил пальцем в глубине стремительно пустеющей пачки, вздохнул обреченно и закурил, старательно пуская сиреневый в свете неоновых фонарей дым в окошко. Потом осторожно снял с гвоздя автомат, положил на колени, потрогал маслянистый затвор, флажок предохранителя, спусковой крючок. Глядя на неприступный, мерцающий в потустороннем свете люминесцентных ламп, опутавших его проводами и колючками, забор, Самохин представил вдруг, что вот сейчас откуда-то от темных стен изолятора метнутся к нему две-три сгорбленные фигурки неведомо как выбравшихся из камеры зэков. Он не сможет, да и не захочет разглядеть их лица. Отсюда, с вышки, они покажутся не людьми даже, а призрачными тенями, которые, помогая и подсаживая друг друга, примутся карабкаться на забор, и он, Самохин, вздрогнув от неожиданности, поднимет автомат, передернет тугой затвор, вгоняя патрон в ствол, прицелится старательно и, задохнувшись на миг от волнения и азарта, плавно, как учили, нажмет на спуск. Майор стрелял редко, а из «Калашникова», дай бог памяти, в последний раз года три назад, но не промахнется наверняка – где тут промахиваться, когда до самого дальнего конца забора меньше сотни метров…
Самохин вспомнил, как у него на глазах командир конвойного батальона застрелил зэка-побегушника по фамилии… ну да, Золотарев, точно, Золотарева застрелил, которого Самохин знал, незадолго до случившегося разговаривал с ним, задерживал его, дурака такого, после первого побега, и все обошлось вначале без стрельбы, и потому поступок лихого комбата поразил тогда майора бессмысленной жестокостью. Тем более, что бойцы-«чекисты» могли без особого труда изловить ринувшегося в чистое поле под прицелом автомата зэка… И вот сейчас Самохин поймал себя на том, что тоже готов схватиться за оружие, целиться старательно, чтоб наверняка, и на мушке перед ним в этот миг будут маячить не люди со своими судьбами, радостями, печалями, хорошими и дурными поступками, которых у каждого в жизни хоть отбавляй, и побег из-под стражи – еще не самый страшный из них; нет, глядя отсюда, с вышки, в прорезь прицела, майор будет видеть не человека, а только четко различимую, как в тире, мишень…
