— Пойдем и поглядим.
Мы спустились к бухте так быстро, насколько позволяли босые, кровоточащие ноги, и зашлепали по воде к носу корабля. Форштевень от столкновения с UB-4 был помят, но повреждения выглядели не слишком серьезными, а на мели судно явно сидело не крепко. Мы забрались на борт и наскоро осмотрелись. Огонь в топке тлел, но пара для вращения единственного винта не хватало. Мы пришли к выводу, что когда охваченная паникой команда оставила судно, оно описало большую циркуляцию вправо, и на последнем дыхании пара приткнулось к берегу в бухте. Каботажник принял несколько тонн воды вследствие столкновения с субмариной, но в остальном казался вполне пригодным для плавания. Нам оставалось погрузить на борт товарищей, развести огонь, дать машине полный назад, снимаясь с мели, а затем, энергично работая помпами, двинуть домой. План мог не сработать, но я предпочитал утонуть, чем видеть как моих немецких соратников вздергивают за пиратство. Но при любом раскладе, действовать надо быстро — итальянцы ушли больше часа назад, и наверняка уже подняли тревогу.
Мы спрыгнули за борт и зашлепали к берегу. Потом бегом помчались обратно к своим. Но едва достигнув опушки соснового бора, Леманн остановился резко, присел и сделал мне знак не шуметь. Кто-то шел по тропе нам навстречу. Мы укрылись за кустами и стали присматриваться. Это был дородный мужчина в потрепанном черном мундире, с винтовкой и патронташем через плечо. Один и тот же план пришел нам в голову одновременно. Мы дали ему пройти, потом подкрались сзади, бесшумно ступая босыми ногами, и кинулись на него. Последовала короткая потасовка и серия реплик, которые, надо полагать, содержали отборную матерщину. Когда возня закончилась и пыль улеглась, незнакомец оказался распростертым на земле лицом вниз, я сидел у него на плечах, а Леманн держал его на мушке. Толстяк запыхался и был крайне возмущен вероломным нападением, но когда я отпустил его, в драку не кинулся. Да и с какой стати — это был простой сельский жандарм, посланный вызнать про спасшихся от кораблекрушения на берегу.
Мы отвели грека в бухту, где ждали наши спутники. Допросить его оказалось непросто, но один из матросов UB-4 работал некогда в Пирее и немного говорил по-гречески, а сам жандарм разумел кое-как итальянский. Выяснилось, что он из рыбацкой деревушки Антикораксион, лежащей километрах в трех дальше по побережью. Некоторое время назад туда пришла группа итальянских моряков, которые сообщили, что их судно потопила подводная лодка, уцелевшие члены экипажа субмарины расположились на пляже. Как раз перед тем как ему выйти, продолжал жандарм, поступил телефонный звонок из штаб-квартиры жандармерии в Палеокастрице. Туда только что пришел итальянский миноносец, доставивший тело унтер-офицера немецкого подводного флота. Есть основания думать, что товарищи покойника высадились на берег, и начальник итальянского гарнизона очень хотел бы допросить их в связи с недавним нападением на итальянские корабли. Для поимки отряжаются войска, а ему, жандарму, тем временем поручили расследование дела со стороны греческого правительства.
Вот и приехали: итальянцам известно кто мы и, более или менее, где мы. Времени в обрез, быть может всего полчаса, а затем придут солдаты и возьмут нас в плен. Я-то сохранил свой идентификационный жетон австро-венгерского офицера, но немцы угодили в серьезный переплет, и это мягко выражаясь. Я насколько мог кратко познакомил экипаж UB-4 с ситуацией. К моему удивлению, парни не выказали особого стремления к бегству.
— Германия и Италия обе подписывали Гаагскую конвенцию, — заявил Фюрстнер в свойственном ему надменном, назидательном тоне. — И итальянцам придется рассматривать нас в качестве полноправных военнопленных. Более того, — тут он обвел взглядом нашу растрепанную, полуголую шайку, — они даже обязаны обеспечить нас нормальной одеждой.
Учитывая отчаянную ситуацию, этот самодовольный маленький спич раздражил меня так, что и не берусь описать — я почти вышел из себя.
— Тупоголовый прусский болван! — выпалил я. — Единственным предметом одежды, который тебе выдадут завтра поутру, будет туго повязанный на шее пеньковый воротник. Бога ради, придурок, очнись — Германия и Италия не воюют, и у макаронников есть полное право вздернуть всю вашу шайку за пиратство!
Эта вспышка вывела немцев из летаргии: на несколько секунд повисла тишина, потом послышался глухой ропот одобрения. Пять минут спустя мы все уже спешили по тропе к бухточке, наполовину таща Фюрстнера и других раненых, и волоча за собой греческого жандарма. Я хотел было его отпустить, но Леманн напомнил, что нам понадобится любой здоровый мужчина, чтобы работать на помпах каботажника. Начав взбираться на гребень, мы услышали вдалеке шум мотора. Я обернулся и заметил приближающееся облако пыли, километрах в двух. По дороге ехал грузовик.
— Леманн, итальянцы уже гонятся за нами, — сказал я. — Поднимайте всех на борт и разводите пары как можно скорее.
— А как же вы, герр лейтенант?
Я огляделся, и в голову мне пришла идея.
— Живо, дайте винтовку и патронташ. Я засяду на гребне хребта и задержу их на некоторое время. Если грузовик только один, то макаронников в нем всего с десяток. При удаче я смогу притормозить их на полчаса.
— А что потом?
— Чепуха. Австрийский жетон со мной, так что со мной будут обращаться как с военнопленным, не переживайте.
Должен признаться, я не был таким уверенным, каким хотел казаться. Однако взял ружье, патроны, пожал руку Леманну и стал продираться через кусты, тогда как старшина и остальные члены экипажа поспешили вниз, к невидимой с дороги бухточке. Запыхавшись, я добрался до гребня и залег среди валунов и зарослей полыни. Укрытие было первый сорт, и что еще лучше, представляло превосходный сектор обстрела подходов к бухте. Долго ждать не пришлось: грузовик загромыхал по дороге прямо подо мной. Я положил винтовку жандарма в расселину между двумя камнями и осмотрел оружие. И усмехнулся, обнаружив, что это австрийский «манлихер» образца 1888 года — точно такой же мне пришлось многие утомительные часы таскать на себе по плацу Военно-морской академии. Винтовка была грязная, в пятнах ржавчины, но затвор работал исправно, и в запасе у меня имелось двадцать пять патронов. Я опустился на землю и замер.
Да, судя по темно-зеленым мундирам, это были итальянцы — девять человек выпрыгнуло из кузова и побежало к бухте. Я понимал, что судьба моя в итоге будет зависеть от того, скольких я убью или раню, поэтому первый выстрел должен быть предупредительным. Тщательно прицелившись поверх головы переднего в строю, я нажал на спуск. Дыма, к счастью, не было — старые «манлихеры» создавались под черный порох, но к этому патроны были более современным. Солдаты помедлили и закрутили головами. Потом снова побежали вперед. Что же, думаю, предупреждению вы не вняли, так что пеняйте на себя. Я вложил в затвор патрон, прицелился и выстрелил. Ведущий пошатнулся и схватился за плечо. Остальные остановились и уставились на командира. Потом бросились искать укрытие в вереске. Залп протрещал в теплом вечернем воздухе как сухие палки под ногами. Несколько пуль просвистело у меня над головой, но итальянцы слабо представляли, где я прячусь, и особого желания уточнять тоже не проявляли. Раненый заковылял обратно к грузовику, остальные залегли где были. Похоже, ситуация обещала быть патовой до тех пор, пока враг не получит подкрепление и не пойдет на штурм гребня. Итальянцы ограничивались тем, что палили в мою сторону время от времени, я же стрелял всякий раз как из кустов выглядывала голова, а это случалось редко. Трудно было сказать, сколько так продлится, но итальянцы не знали о происходящем в бухте, и каждая минута помогала немцам развести пары и снять каботажник с мели.
