— Нет, — сказал Лир.
— Да? — спросил стражник.
Тогда я встал и немного покрасовался перед своей публикой — ну и стоя удобнее втирать пяткой шлак в Лирову душу. Перед глазами у меня лишь вода смыкалась над маминой головой, в ушах звенели ее крики, когда Лир ее держал.
— Ебал я их обеих, не раз и не два — и со смаком. Пока не начинали вопить, хныкать и просить пощады. На парапетах стен над Темзой, в башнях, под столом в большой зале, а однажды я выеб Регану на блюде свинины перед депутацией мусульман. Гонерилью еб я на твоем собственном ложе, в часовне и у тебя на троне — это, кстати, она предложила. Я их еб перед слугами и, если тебе интересно, еб я их потому, что просили, и потому, что это в самой природе принцесс — быть ебомыми, ибо пакость деянья сего сладка. А они — они это делали, потому что ненавидят тебя.
Пока я так разглагольствовал, Лир выл, стараясь заглушить меня. Но тут зарычал:
— А вот и нет! Они меня любят! Сами сказали!
— Ты их мать убил, сбрендивший вырожденец! Тебя посадили в клетку в твоих же подземельях. Что тебе еще нужно — письменный указ? Я пытался эту ненависть из них выеть, стрый, но некоторые снадобья шуту не по таланту.
— Я хотел сына. А их мать мне не рожала.
— Уверен, знай они об этом, тебя бы так не презирали, а меня так не обслуживали.
— Мои дочери тебя не захотят. И ты их не имел.
— Еще как имел, ей-черной крови сердца. А когда все только началось, каждая, кончая, кричала «папа!». Интересно, почему. Имел, стрый, как не иметь. И они хотели, чтоб ты об этом знал, — именно потому обличали меня перед тобой. О да, я вставлял им обеим.
— Нет! — взвыл Лир.
— И я, — промолвил Харчок с широченной сочной лыбой. — Извиняюсь, конечно, — торопливо добавил он.
— Но не сегодня же? — уточнил один стражник. — Правда?
— Нет, не сегодня, фофан ушастый. Сегодня я их убил.
Французы подошли маршем по суше с юго-востока и нагнали в Темзу флот с востока. Саррейские лорды к югу никакого сопротивления им не оказали, а поскольку Дувр располагался в графстве Кент, части изгнанного графа не только не сопротивлялись, но и объединились с французами и пошли на Лондон. По всей Англии они прошли и проплыли без единого выстрела и не потеряв ни человека. Стража с Белой башни наблюдала костры французов — огромным оранжевым полумесяцем они освещали ночное небо с юга и востока.
Когда в замке капитан призвал всех к оружию, кто-либо из старых рыцарей или оруженосцев Лира, оставшихся верными Курану, приставил клинок к горлу кого-либо из людей Эдмунда или Реганы и потребовал сдаться или умереть. Личную гвардию узурпаторов опоили стряпухи с кухни — чем-то загадочным, но не смертельным. На смерть похоже, но не она.
Капитан Куран отправил ультиматум герцогу Олбанийскому от французской королевы: ежели он не станет выступать против нее, а выступит, наоборот, с ней — сможет вернуться в Олбани, и его силы, земли и титулы никто не тронет. Войска Гонерильи из Корнуолла и Эдмунда из Глостера, стоявшие лагерем к западу от Белой башни, осознали, что с юга и востока их подпирают французы, а с севера — олбанийцы. На стены замка отрядили лучников и арбалетчиков — они держали под прицелами всю корнуоллскую армию, и гонец едва пробился сквозь солдат в панике к их командиру с условием: силы Корнуолла складывают оружие на месте, или же смерть прольется на них таким ливнем, какого они и вообразить себе не могут.
Никому не хотелось умирать ни за Эдмунда, ублюдка Глостерского, ни за покойного герцога Корнуоллского. Оружие сложили все — и маршем организованно отошли на три лиги к западу, как велено.
За два часа все и решилось. Из почти тридцати тысяч человек, занявших поле у Белой башни, погибла едва ли дюжина, да и те — Эдмундова гвардия, не пожелавшая сдаваться.
Четверка наших стражников разлеглась по всему каземату в неудобных позах. Выглядели все вполне мертвыми.
— Неебическая какая-то отрава, — сказал я. — Харчок, попробуй-ка дотянуться до ключника.
Самородок просунул лапищу сквозь решетку, но охранник валялся слишком далеко.
— Надеюсь, Куран знает, что мы здесь.
Лир заозирался — из глаз его опять брызгало безумие:
— Что это? Капитан Куран здесь? И мои рыцари?
— Конечно, Куран здесь, где ж ему быть? Судя по трубам, взял замок, как и замысливалось.
— Так все твое глумилище — для отвода глаз? — спросил король. — Иль ты за что взбесился так?[326]
— Все за то же, старый хрыч, но я устал базлать, дожидаясь, пока чертова отрава подействует. А ты — по-прежнему какашка в молоке сердечных чувств[327], как я и говорил.
— Нет, — отвечал старик, будто мой гнев для него действительно что-то значил. Он вновь закашлялся — с такой натугой, что в награду за усилья поймал целую горсть крови. Харчок посадил его удобнее и вытер лицо. — Я король. Не тебе меня судить, дурак.
— Я не просто дурак, стрый. Я твой племянник, сын твоего брата. Ты же заставил Кента его прикончить, правда? Единственный приличный мужик в твоей свите, а ты превратил его в наемного убийцу.
— Нет, не Кент. Другой, даже не рыцарь. Щипач, он предстал перед судом. Это его Кент прикончил. Я отправил Кента за убийцей.
— А ему это по сию пору не дает покоя, Лир. Ты и отца своего щипачу приказал убить?
— Мой отец был прокаженный некромант. Я не мог позволить, чтоб такой урод правил Британией.
— Вместо тебя то есть?
— Да, вместо меня. Да. Но убийцу я не подсылал. Он сидел в келье, в Батском храме. Подальше от чужих глаз, где никто его не видел. А я не мог взять трон, покуда он жив. Но я его не убивал. Жрецы его просто замуровали. Отца моего убило время.
— Ты замуровал его? Живьем? — Меня трясло. Совсем было решил, что сумею простить старика, раз он так страдает, но кровь теперь билась у меня в ушах неумолчным прибоем.
В подземелье эхом раздались шаги. Я поднял голову — в свете факелов в темнице возник Эдмунд.
Пнул одного бесчувственного стража, оглядел всех так, словно только что обнаружил, что ему в «Уитабикс» мартышка надрочила[328].
— Вот незадача-то, а? — молвил он. — Полагаю, тогда мне придется тебя самому грохнуть.
Он нагнулся и стащил со спины одного стража арбалет, вставил ногу в стремя и взвел тетиву.
АНТРАКТ (За кулисами с актерами)
— Карман, мерзавец, ты загнал меня в комедию.
— Ну, кое для кого она — она.
— Увидев призрака, я решил, что трагедия нам обеспечена.
— Знамо дело, куда ж без окаянного призрака в трагедии.
— Но тут ошибочное опознание, вульгарность, мелкотемье, нехватка мыслей — не может быть, что это не комедия. Я для комедии не одет, я весь в черном.
— Да и я, однако вот они мы оба.
— Значит, это комедия.
— Черная комедия…
— Так и знал.
— По крайней мере, для меня.
— А вообще трагедия?
— Окаянный призрак же предвещал, нет?
— А неуместные трах и дрочба?
— Блистательный обманный маневр.
— Ты меня за дурака держишь.
— Извини, но нет. В следующей сцене тебя ждет сюрприз копейщика.
— Значит, меня убьют?
— К вящему довольству публики.
— Еть с маком!
— Но есть и хорошие вести.
— Ну?
— Для меня это по-прежнему будет комедия.
— Господи, ну ты и докука.
— Должна быть пьеса крайней, не актеры, старина. Давай-ка подержу тебе занавес. У тебя были какие-то планы на тот серебряный кинжал? На после того, как тебя не станет, то есть?
— Окаянная комедь…
— Трагедии всегда оканчиваются трагедией, Эдмунд, а жизнь меж тем продолжается, нет? Зима усобиц наших неизбежно обратится в блистательную весну новых приключений[329]. Опять же — не для тебя.
— Я никогда не убивал королей, — промолвил Эдмунд. — Как считаешь, я прославлюсь?
— Твои герцогини тебя милостями не осыплют, если ты убьешь их отца, — сказал я.
— А, эти… Как и стража, обе вполне мертвы, я боюсь. На военном совете перед битвой изучали карты, выпили вина — и обе рухнули с пеной у рта. Жалко.
— Стража-то не мертва. Их просто опоили. Придут в себя через день-другой.
Он опустил арбалет.
— Так и госпожи мои лишь спят?
— О нет, вот они-то как раз вполне мертвы. Я дал каждой по два пузырька — в одном настой целебных трав[330], в другом вода. Всю снотворную отраву Кутырь извела на стражу, поэтому на несмертельную замену пошел бренди. Если бы кто-то из сестер решил явить к визави милосердие, по крайней мере одна осталась бы жива. Но, как ты сам выразился, жалко.
— Отлично ты все разыграл, дурак. Но я все равно должен броситься к ногам королевы Корделии и просить у нее пощады — пусть знает, что в этот кошмарный сговор меня вовлекли супротив моей воли. Может, удастся сохранить титул и земли Глостеров.
