— В Коломне, если быть точным, — подтвердил Дима. — Полиция занялась женой Кострова, и им удалось выяснить еще более поразительные вещи.
Перов встал с длинной скамейки, подошел к двери и проверил, закрыта ли она. Потом вернулся и встал передо мной, широко расставив ноги. Стало так тихо, что слышен был плеск воды о борт корабля.
Перов, раскачиваясь на своих длинных ногах, сказал:
— Жена Кострова утверждает, что девочку украл… — он сделал внушительную паузу, — что ребенка украл Михаил Ромашкин. Она предполагала, что он мог это сделать, но не говорила мужу. А теперь, когда его убили, она заявляет, что ребенка украл Ромашкин.
— Боже мой! Зачем! — едва прошептала я побелевшими губами.
— По этому поводу она несет явную чушь, — ответил Перов. — Она уверяет, что он украл ребенка, чтобы они с Костровым не могли вернуть собственную квартиру. Здесь она, явно, путает свои интересы и интересы Ромашкина.
— Ничего не поняла, — потрясла я головой.
— Более того, жена Кострова, утверждает, что и мужа убил он же — Михаил Ромашкин. Чтобы не возвращать ребенка! — добавил затем Перов.
Затянувшееся усыновление
А в это время Ромашкин вылез из трюма и вновь направился к опорно — поворотному устройству, проклиная вездесущую журналистку, которая мешается у нормальных людей под ногами. Ромашкин только что проверил работу ротора, установленного в корпусе корабля, и теперь у него в плане — а он не любил менять своих планов — числился мостовой перегружатель, который облюбовала эта парочка: журналистка и командир. Интересно, они ругались или уже давно помирились, ведя какую — то свою игру?
Ромашкин вспомнил прошедшее лето, подарившее ему столько счастья и столько тревог. К концу августа все накопившиеся проблемы оставались по — прежнему нерешенными, но трое людей, связанных судьбой, были счастливы. Об усыновлении Мишка думал с тревогой, стараясь оттянуть момент, когда надо будет ехать к затаившей злобу инспектору по делам несовершеннолетних. А между тем, к концу подходил срок его отпуска за два года, пора было возвращаться в Москву и на корабль.
Возвращаясь с дежурства, Ромашкин заметил первый желтый лист на дорожке. Он задел его ногой, потом наклонился и поднял. «Покажу дочке, — подумал он, вертя лист в руках, — дети никогда не помнят прошлогодних елок и прошлогодних желтых листьев!» Анечка поджидала его на крылечке.
— Папа! Папа! Купи мне бимотика? — Мишка и сейчас засмеялся, вспомнив, как смешно у нее это получается.
— Кого купить? — папа не всегда мог разобрать дочкин лепет.
— Ну, бимотика! Какой бетолковий!
— Про бегемотика она говорит, — пояснила Любаша, появляясь с тазом выстиранного белья.
— Зачем тебе бегемотик? — наклонился к девочке Мишка.
— Я буду с ним гуять! — ответила девочка.
Мишка рассмеялся и взял таз, который Любаша поставила на перила. Пока Ромашкины развешивали белье, Анечка старательно им помогала.
— А где носки? — спросила Люба, наклоняясь над тазом. — Я их стирала. А вон они!
На длинной веточке одинокого деревца аккуратно висели синенькие носочки и два носовых платка. Рядом улыбалась довольная Анечка.
— Я — хозяйник! — гордо объявила она, отряхивая ручки.
В санатории девочка, которая была не по возрасту мала, начала расти и поправляться. Ее щечки запылали румянцем. Она стала меньше общаться с названными родителями, все больше времени проводя на улице среди ребятни.
— Ничего страшного в этом нет! — успокаивала Мишку Люба. — Ребенок осваивает мир. У Анечки повышенная тяга к познанию.
Изредка звонил Володя Слепченко, сообщал разные новости.
— Недавно приезжала Светка со своим мужем.
— Трезвая?
— Не так, чтобы совсем! Но соображала. Я сказал ей, что Анечку забрали в детский дом.
— Молодец! — сказал Ромашкин. — Как мама?
— Сейчас не пьет! Но какая — то… не такая — ходит по дому, молчит. Скажешь поесть — поест, не скажешь — голодной останется. Про Аньку даже не спрашивает, как будто ее и не было.
— А как Светлана прореагировала на твое сообщение?
— Да, вроде как, дядя Миша, спокойно, но ее муж собирался идти в полицию и узнавать, в каком детском доме Анечка. Он сказал, что негоже ребенка оставлять в приюте при живых родителях. И еще — они у нас ночевали. Ему понравилась наша квартира. Он сказал, что они могли бы здесь жить — Светка — то прописана!
— Что? Он уже и на вашу квартиру замахнулся? Сколько вас там прописано? — спросил Мишка.
— Четверо: я, мать, Светка и Анька.
— А квартира двухкомнатная. Где же они собираются жить?
— Не знаю, дядь Миш! Но у них теперь, как я понял, нет жилья!
— Я знаю! — ответил Ромашкин. — Поэтому им и понадобился ребенок. Ходили они к инспектору?
— Не знаю! Они ушли и не возвращались. А больше никаких известий нет.
Мишка вышел на улице с тягостным ощущением неприятных перемен. Еще издали он увидел, что Анечка раскачалась на качелях так, что вот — вот перевернется. Бросившись к качелям, Мишка ощутил такой животный испуг, что сердце его колотилось еще с полчаса, не меньше. Он сел на крыльцо и долго пытался отдышаться. Анечка стояла рядышком и гладила его по голове. С грустью Мишка подумал, что идиллия может кончиться также внезапно, как и началась.
— Что, Миш? Плохо? — спросила, выйдя на крыльцо, Люба.
— Не слишком хорошо — так скажем! Но тянуть больше нельзя! Надо ехать! Когда у тебя выходной?
— Завтра!
— А у Валечки?
— Сейчас загляну к ней и спрошу, сможет ли она посидеть с Аней.
Вскоре она вернулась и сказала:
— Мы можем завтра ехать!
«Вот и хорошо! Завтра — так завтра!»
Вечером Анечка затихла в своем игрушечном уголке. Войдя в комнату, Мишка застал такую картину: Анечка уютно свернулась калачиком на кукольной кроватке, оставив куклу сидеть за столиком перед пустой чашкой. Ромашкин отнес дочку на ее диван, укрыл одеялом — в домике барачного типа было уже холодно — и вернулся дочитывать зарубежный шпионский детектив.
Ромашкины вышли из дому рано утром, когда Анечка еще спала. До станции дорога шла лесом — километра два. Лес еще не начал ронять листву. Асфальтированная дорожка заманчиво петляла между деревьев. Ранние грибники, пересекая ухоженную тропинку, старались не оставить земляных следов.
В начале пути в электричке ехали только рабочие, да закутанные тетки с корзинами, из которых выглядывали бутылки с молоком и банки со сметаной. Но ближе к Москве вагон стал похож на переполненный улей, где пчелы стараются не замечать друг друга.
Москва, несмотря на осень, оказалась жаркой и пыльной.
— Надо же, как мы отвыкли от города! — заметила Любочка, продираясь сквозь суету Казанского вокзала.
Они неторопливо выпили по пластиковому стаканчику кофе в вокзальном аппарате и вошли в метро, стараясь оттянуть неприятный момент встречи с инспектором.
Как ни странно, но Елена Гавриловна оказалась не только на месте, но и отлично их помнила.
— Это ваша невеста, которая согласна усыновить чужого ребенка? — сразу спросила инспектор, едва Ромашкины появились на пороге.
— Это моя жена! — сухо ответил Михаил.
— Прекрасно, прекрасно! — ответила инспектор таким тоном, что сразу становилось ясно, что лично она ничего хорошего в этом не видит. — Свидетельство покажите! Ну, что же — все в порядке. А вы, как вас? — она заглянула в документ. — Вы, Любовь Егоровна, не возражаете против усыновления чужого ребенка?
— Не возражаю!
— Похвально, похвально, — произнесла инспектор. — Вы уже удостоверились, что у вас не будет собственных детей?
— Почему же у нас не должно быть собственных детей? — спросила Люба, пока Мишка от ярости сжимал руки в кулаки.
— Просто я знаю, почему усыновляют. Но если потом появляются собственные дети, то начинаются конфликты между родными и усыновленными детьми, — ответила инспектор. — Обычно усыновляют из — за бесплодия. Кстати, кто вы по специальности?
— Воспитатель детского сада, — спокойно ответила Люба, понимая, что инспектор хочет вывести их из себя.
— Это хорошо, хорошо! Значит, о педагогике имеете основательное представление, — сказала инспектор, подчеркивая каждое слово и выразительно поглядывая на Мишку.
— Здесь вы неточны, — ответила Люба. — Это моя специальность!
— А скажите, Любовь Егоровна, вы уже видели ребенка?
— Нет!
— Как же так? Собираетесь усыновлять, а сами не видели ребенка. И где же ваш младенец? Почему потребовалось усыновление неизвестно кого? Согласитесь, что здесь возникает много вопросов?
— Это та самая девочка, которую мы разыскивали с дедушкой, — вступил в разговор Ромашкин. — Дедушка, а он был моим другом, просил, чтобы я удочерил его внучку, если с ним что-нибудь произойдет.
