Виновный оправдывался тем, что, мол, считает, что все, что принадлежит другу, принадлежит и ему, и наоборот. Сибиряк горячо подтверждал.
— Да он если рубашку последнюю спросит — отдам! — горячился.
Ему возражали так: если каждый будет, даже не предупредив товарища, копаться в чужих вещах, неважно, друга или нет, то какой же это порядок? А если что-нибудь пропадет? Пусть по совершенно случайной причине — сорока залетит и унесет, что тогда? Возникнет подозрительность, недоверие, ссоры, нарушится моральный климат… спорили до хрипоты. На первый раз предупредили, еле выговора избежал.
Для меня, честно говоря, это был урок. Урок в том смысле, что не бывает в нашей службе мелочей, что буквально на все надо обращать внимание, и что не всегда то, что тебе представляется простыл и ясным, таковым является в действительности. Словом, узелок на память я себе завязал.
Правда, у Зойки, когда рассказал ей этот случай, я поддержки не нашел.
— Интересно, — говорит, — значит, если я приду домой, а тебя нет, я к тебе в стол за сигаретой залезть не имею права?
— Во-первых, — возражаю, — ты не куришь. Во-вторых, ты у меня сигарет не найдешь, потому что я не курю.
— Не занимайся схоластикой. Два друга, все у них общее, в чем вопрос?
Короче, повторилось комсомольское собрание в семейном масштабе, расстались каждый при своем убеждении. Но самое смешное в этой истории, что недели через две аналогичный случай произошел у Зойки в школе: девочка залезла в ранец к подруге, чтобы взять деньги на завтрак, пропажу обнаружили, был шум и крик, девочку все журили, и строже всех, как вы думаете, кто? Моя на редкость последовательная жена! Когда я выразил ей свое официальное удивление, знаете, что она мне сказала?
— А что, я не могу менять свое мнение? Насколько я знаю, даже Эйнштейн его менял!
А? Даже Эйнштейн!
Но как же мы с ней дружно живем! Думаю, потому, что мы вдвоем. Возможно, мы меньше времени проводим вместе, чем, скажем, семья офицера, который служит в Москве, в штабе. В сумме. Но даже когда я не дома, я все равно рядом с Зойкой, потому что вся застава наш дом. Между прочим, застава напоминает дом и той заботой, которую проявляют о ней ее обитатели, то есть солдаты. Уж тут, не вытерев ноги, в казарму не войдут, если увидят бумажку, соринку, валяться не оставят. За всю мою службу не помню, чтобы мне пришлось указать кому-то на оторвавшуюся реечку, облупившуюся краску, покосившуюся раму, расшатавшуюся табуретку… за всем внимательно следят ребята, все держат в порядке, блюдут.
Возможно, так всюду, во всех казармах, не знаю, не уверен. Но у нас так.
С чем только не приходится иметь дело офицеру-пограничнику!
Подходит ко мне солдат Чернобай и неуверенно сует какую-то бумажку.
— Посмотрите, товарищ лейтенант, если, конечно, будет время. Для боевого листка написал. Да что-то сомнение берет — может, очень плохо. Тогда не отдам. Вот подумал вам показать.
— Давай, — говорю.
Наверно, с такими вещами полагается приходить к замполиту, по наш все еще не прибыл. Так что беру, читаю вслух:
Я на сменуЧасовому вышел,За собойЗакрыл тихонько дверь.На постуЯ каждый звук услышу,Кто б ни шел там —Ворог или зверь.Ветерок пахнул в лицо.В деревнеРадостно мерцаютОгоньки.В это время мать,Уж знаю, дремлет,В клуб идутПарнишки, земляки.Я иду тропинкой,Из-за гор поднялсяСерп луны…Здесь храню я каждую травинку,Каждый кустикМилой стороны.
Молодец, Чернобай! Отличное стихотворение. Но поскольку я где-то читал, что щедрая похвала губит молодые таланты, говорю сдержанно:
— Что ж, думаю, что ребятам понравится, неси в боевой листок.
Маленькая радость, но она улучшает настроение. Что ж, моральный фактор — первое дело. К сожалению, в тот же день имеют место быть и отрицательные эмоции, а именно беседа с инструктором службы собак — Юркиным. Я заметил, что у него с Гримом, его овчаркой, бывают принципиальные, хотя и нечастые, расхождения. Понаблюдал. Возникло предположение. И я пригласил Юркина к себе.
Сначала поговорил о том о сем. Но чувствую, он в напряжении, чует, что меня интересует не только его аппетит и результаты в прыжках в длину.
Перевожу разговор на службу. Постепенно он оттаивает, потом увлекается, наконец начинает делиться заботами. Доходит до главного (для меня), ради чего я его вызвал.
— Не пойму, — жалуется, — странный стал какой-то Грим. От ноги не оторвешь, по два раза приказание повторять приходится.
— И давно? — спрашиваю.
— Ну, вот месяца два или около того.
Делаю паузу и задаю новый вопрос:
— А вы не бьете его?
— Ну что вы, товарищ лейтенант!
— Подумайте, подумайте. Припомните.
Он долго молчит, наконец выдавливает:
— Ну, может… разок…
— А может, не разок? У вас как с арифметикой?
— Товарищ лейтенант! Если уж очень заслужит. Он ведь тоже своенравный, Грим, иногда…
Я перебиваю:
— Вот что, Грим может быть своенравным, он собака, хоть и пограничная. А вы не имеете права, как раз потому, что человек и не просто, а пограничник. Вот представляете, идете вы по коридору, доходите до поворота, а вам раз кулаком справа, дойдете до следующего поворота, а вам раз — слева! Так когда вы на улицу выскочите, вы наверняка станете жаться да озираться. Вот так! К собакам человеческий подход нужен. Буду следить, повторится, взыщу.
Черт знает что — поднять руку на собаку, надо же!
…На этой заставе я провел год.
Это была хорошая школа. Я когда-то думал, что, учитывал стажировки, я все постиг еще в училище. Оказывается, нет, оказывается, на заставе, на службе познаешь массу нового. Больше того, как я уже убедился, каждая застава учит тебя новому. Наверное, это правильно, что нас, офицеров, периодически перебрасывают с одной заставы на другую. Это дает такой опыт, который иначе не приобретешь. Приобретаю я и опыт семейной жизни. Мы за это время с Зойкой притерлись, что ли, друг к другу, ближе сделались, не то чтоб полюбили больше — это невозможно, а дружней стали, в общем, не знаю, как объяснить…
Однажды она мне говорит:
— Слушай, Андрей, почему мы не ссоримся? Это ненормально. Все молодожены должны ссориться, а мы пока еще можем считаться молодоженами. Или уже нет?
— Как ты не понимаешь, — возмущаюсь, — молодожены категория не временна́я, а морально-психологическая. Можно всю жизнь быть молодоженами, а можно еще до свадьбы созреть для развода.
— Ну уж!
