— А пища?
— Пища осталась нетронутой… А вот и Уэстбери. Здесь нас должна ждать машина. Я не предупредил доктора Мэйхью, что приеду не один. Как мне о вас сообщить?
— Скажите, что я представитель компании. Обычно это располагает к доверию. Глядите-ка, вон какой-то черный на перроне.
— Должно быть, шофер. Нет-нет, спасибо, мы без вещей… Доброе утро! Вы не из Юбери? Я доктор Симмондс. Доктор Мэйхью, наверное, ждет нас? Снаружи, говорите? Отлично… Идемте, Бредон!
Доктор Мэйхью, маленький и круглолицый, весь лучился радушием и казался напрочь лишенным подозрительности. Он был из тех сельских докторов, что томятся от отсутствия общества и ни за что не осмотрят больного, пока не выспросят его обо всем и не выложат все местные новости. О трагическом происшествии он отзывался даже с большим цинизмом, чем сам доктор Симмондс.
— Ужасно рад, что вы приехали, господа. Не то чтобы я не доверял своему мнению… В девяти случаях из десяти, уж мы-то с вами знаем, причину смерти пишут наугад; но с этим беднягой все ясно как божий день. Я ведь служил на Востоке, где голод — обычное дело; столько, знаете ли, насмотрелся — до сих пор ночами снится. Симптомы истощения я ни с чем не спутаю. Зрелище не из приятных, правда? Мистер… Бредон, правильно? Мистер Бредон вряд ли захочет видеть труп. Покойника снесли в Общинный дом; ждут, когда с ним закончат и от тела можно будет избавиться. Видите ли, мистер Бредон, э-э… неприятные изменения в подобных случаях могут начаться весьма неожиданно. Хотите, по дороге заглянем ко мне подкрепиться? Не хотите? Ну как скажете. Да, они собираются похоронить его по-своему — спеленают и зароют ногами в сторону Иерихона или что-нибудь в этом роде. И наконец-то черномазые уберутся отсюда, — прибавил он, понизив голос до шепота, чтобы не услышал шофер. — В округе их не любят, это факт. Они ведь даже не из Индии — Джервисон подобрал их не то в Сан-Франциско, не то еще где… по-моему, бывшие матросы.
— Не думаю, что от них так легко будет отделаться, доктор. Как вы, должно быть, понимаете, покойный много оставил им в завещании, — пояснил Бредон. — По крайней мере, страховой полис он оформил в пользу общины и, вероятно, отписал приличную часть своих собственных денег в придачу.
— Придется вашей компании раскошелиться, а, мистер Бредон? — спросил маленький доктор. — Черт побери, может, и мне попроситься в эту общину — вдруг возьмут? Их же там всего четверо, а мне лишние тысчонки не помешают.
— Вот потому-то мы сюда и приехали. Если это самоубийство, то денег они не получат, — сказал Бредон. — Наша страховка не покрывает случаи самоубийства — иначе соблазн был бы слишком велик.
— Да неужели? Ну тогда все козыри ваши. Это явно самоубийство, и явно виноват больной рассудок. Вон Юбери, там, на холме. Странное место. Владел им один богач по имени Розенбах; сделал из усадьбы целый дворец, даже теннисный корт выстроил — во-он крыша виднеется. Потом он разорился, имение ушло за гроши, и некий молодой человек — Энстон его звали — купил его под частную школу. Хороший был малый, но, как ни бился, дела у него не шли; в конце концов он тоже все продал и уехал на южное побережье. Тут-то и явился Джервисон… А вот мы уже и пришли. Ну что, мистер Бредон, мы пройдем в дом и осмотрим останки, а вы пока прогуляетесь по окрестностям?
— Если можно, я бы взглянул на помещение, где его нашли. Может быть, один из здешних обитателей меня проводит? Я бы очень хотел с кем-нибудь из них побеседовать.
Просьбу Бредона исполнили без труда, но, оказавшись в обществе своего провожатого, он вдруг почувствовал смутную тревогу, почти страх. В отличие от шофера, одетого в обычный темный костюм, этот второй представитель общины был облачен в струящиеся белые одежды, увенчан таким же тюрбаном и весь увешан каббалистическими знаками. Он был высок и крепко сложен, держался невозмутимо и в то же время постоянно настороже — казалось, ничто не способно вывести его из равновесия и ничто не ускользает от его взгляда. Говорил он по-английски, и сильный американский акцент составлял странный контраст с его экзотической внешностью.
Теннисный корт оказался довольно далеко в стороне от основных строений усадьбы, ярдах в пятистах или около того. Раньше входная дверь вела на галерею, но когда здание расширяли под гимнастический зал, галерею разобрали, и теперь вошедший попадал прямо в огромное помещение прямоугольной формы; зал был огромный, с высоким потолком, и в нем царила тишина, какая бывает в соборах. Блестящий рыжий линолеум на полу приглушал звук шагов, и только голоса будили обитавшее в здании эхо. Практически весь свет поступал в помещение через стеклянный фонарь в потолке; стеклянный верх был закреплен неподвижно и не открывался, а для доступа воздуха в металлических стенках фонаря устроены были прорези; других отверстий для вентиляции не имелось[70]. Кое-что еще напоминало о временах, когда здесь был гимнастический зал: четыре железных кольца, вделанных в потолок — по-видимому, к ним на крюках подвешивались канаты, — и шкафчики вдоль одной из стен, глядевшие сиротливо в отсутствие ребячьих башмаков. Мебели с тех пор практически не прибавилось. Очевидно, эксцентричный владелец усадьбы удалялся сюда, когда желал укрыться от общества себе подобных: толстые стены не пропускали шума деревенской жизни, а тяжелые двери, запиравшиеся на замок, — непрошеных посетителей. Бредону вдруг подумалось, что здесь хозяин имения наверняка чувствовал себя в большей безопасности, чем ночуя под одной крышей со своими сомнительными протеже.
Всю обстановку зала составляли два предмета, и оба практически в равной мере заинтересовали Бредона как свидетельства недавней трагедии. Прямо посредине стояла кровать, больничного вида кровать с железными перильцами и на колесиках; ее, по всей видимости, передвинули только на время, и от места, где она стояла прежде, колесики прочертили по линолеуму блестящие полосы, еще не успевшие потускнеть. Кровать ничем не была застелена, даже наматрасник был сорван и валялся на полу вместе с одеялами и простынями, разбросанными в причудливом беспорядке. Выглядело это так, будто лежавшего выволокли из кровати силой — трудно было поверить, что он покинул постель по собственной воле, даже будучи в сильном возбуждении или спешке. Поодаль от кровати, у противоположной входу стены, стоял буфет, сплошь уставленный вегетарианской едой. Тут был и кусок хлеба из какой-то муки очень грубого помола, и мед в сотах на стеклянном блюде, и коробка фиников, и какие-то галеты, на вид ломкие, как засохший клей; были даже орехи, прямо в подтверждение слов доктора Симмондса. Словом, в этой комнате обычный человек вряд ли безмятежно сел бы за трапезу, но и, что гораздо важнее, вряд ли умер бы с голоду.
Первым делом Бредон направился к буфету и тщательно исследовал его содержимое. Он потрогал хлеб и по зачерствевшему срезу удостоверился, что ломоть несколько дней пролежал нетронутым. Затем Бредон отпил молока из стоявшего здесь же кувшина; как он и ожидал, молоко оказалось основательно скисшим.
— Скажите, мистер Джервисон всегда пил кислое молоко? — спросил он индуса, серьезно и заинтересованно наблюдавшего за каждым его движением.
— Нет, сэр, — ответил тот. — Я сам принес этот кувшин сюда в тот вечер, когда пророка в последний раз видели живым. Молоко было свежее, прямо с фермы. Его так и не убавилось, ни единой капли, пока вы, сэр, его не попробовали.
Коробка с финиками, хотя и открытая, была наполнена плодами доверху. Мед загустел, и на него толстым слоем осела пыль. Рядом с галетами не было крошек, которые неизбежно остались бы, если бы хоть одну из них разломили. Все положительно говорило о том, что несчастный умирал от голода среди изобилия пищи.
— Если можно, я хотел бы задать вам несколько вопросов, — повернулся Бредон к своему спутнику. — Компания поручила мне выяснить, была ли смерть мистера Джервисона несчастным случаем, или он сам свел счеты с жизнью. Вы не откажетесь мне помочь?
— Я расскажу все, о чем вы пожелаете узнать. Я уверен, вы человек очень справедливый.
— Что ж, тогда… скажите, Джервисон часто здесь ночевал? И почему он решил остаться спать здесь в ту ночь — в ночь, когда его видели в последний раз?
— Раньше никогда, но в ту ночь он должен был произвести эксперимент — особенный эксперимент. Вам здесь, на Западе, этого не понять…
Он собирался принять наркотическое снадобье, которое сам для себя изготовил; это снадобье должно было на время освободить его дух от телесных оков. Но человека очень опасно тревожить, пока душа его блуждает вдали от тела, поэтому пророк решил провести ночь здесь, где никто не мог бы помешать ему, и мы прикатили из дома вот эту кровать. Все это вы найдете в его дневнике — он тщательно все записал. Если с ним что-то случится во время эксперимента, все должны знать, что в этом нет нашей вины, — так сказал пророк. Я покажу вам этот дневник.
