неба оно опустилось, на минутку проглянуло, красно-багровую полосу зажгло на западе, бесконечно длинные тени отбросило от каждого кусточка, от каждой кочки, от могильного кургана и от этих шестов с хвостами и тряпками… Багровым светом озарило степь, будто красным, растопленным золотом залило.
Не к добру эта кровавая окраска!
Все, кого в пути застигла такая пора, все, кто только от дому далеко отбился, все спешат под кров, под защиту нор и логовищ, к жилому теплу – домой… Зверье всё мигом попрячется! Табуны в плотные кучи собьются, волки и лисицы по щелям степных балок, под камни залягут… Собаки, на что ко всему привычные, а и те к человеку жмутся, к порогу его войлочной кибитки или к зимней землянке, и оттуда выть начинают – протяжно, жалобно…
Не к добру это вытье заунывное!
Чу!.. Разом ожила степь, «закурилася»… Словно, из-под земли, всюду повыскакивали белые зайчики, зарезвились, заскакали, заиграли на просторе… Крутятся, прыгают, кувыркаются, мечутся в разные стороны, друг дружку с ног сбивают, пешему и конному под ноги кидаются, посвистывают полегоньку, весело… Да всё их больше и больше набегает… Один налетит на куст – рассыплется, а с того места десяток новых вскакивает…
Это разыгрались передовые вестники, детки «Пурги-бабушки», скоро, значит, и сама она пожалует.
Загудело, застонало в «тени… Сизые тучи, словно волны дыма порохового, клубятся, вровень с землею стелются, а в этих тучах растет и близится страшный облик бедовой старухи.
Вот она, седая, сгорбленная, шагает широко, размашисто, топчет деток своих, длинною метлою во все стороны разметывает, а метла эта такая, что от востока до запада размах её стелется, сама след режет глубокий, сама этот след без остатка сглаживает. Да и не молча работу свою злая старуха справляет: громко на всю степь жалуется, и брюзжит, и ворчит и вздыхает тяжко, носом крючковатым посвистывает, зубами пощелкивает.
Тяжело в степи в эту пору, тяжело зверю-скотине, а всё-таки горе их пока полугоре, – горе впереди, горе, когда дедушка Буран сам за своею старухою следом пожалует.
Словно не в воздухе, не по земле, а далеко где-то, под землею, гул и гром идут перекатами. Несметный табун белых коней мчит Бурана-дедушку, в распашных санях везет его, старого да пьяного. Кони дикие, разнузданные, ржут и фыркают; разметали по ветру гривы белые, жмутся кучею, рвутся в стороны. Сам буран высоко в санях стоит, головою в небо уперся, шапка на нем меховая, косматая, на плечах халат распоясанный, в руках «дубина мороз» веская, что не размах, так и валится лоском всё встречное.
Расходился Буран-дедушка, на коней своих зычно гикает, бегу сдавать не дает, знать, старуху свою нагнать хочет, да никак не нагонит всё: та, ведь, тоже прытка, даром что пешая. И носятся они друг за другом, как бешеные, всё крутят да ломят, с корней выворачивают.
И нет на них силы ровной, нет на них угомону и устали, пока сами собою, своим хотением, в волю натешась, спать не улягутся.
И тогда спадет ветер, проглянет солнышко утреннее и зальет степь взбудораженную золотом, теплым, ласкающим светом.
Заискрятся алмазами бесконечные сугробы снежные, будто горы, словно волны моря, разом застывшие. Снова звуки живые в чистом воздухе послышатся, снова всё живое, мирное и немирное на свет Божий выглянет и начнет свою работу обыденную, вражеским набегом на время прерванную.
Ангел смерти
Бой затих.
С рассвета до глубокой ночи гремели выстрелы; седо к пеленою смрадного дыма затянуло окрестности и в этом дыму, врассыпную и сплошными, тяжелыми массами, двигались тысячи «серых» и «синих», истребляя друг друга…
Весь день!.. С рассвета до глубокой ночи…
Тьма наступила и разняла истомленных бойцов: «синие» ушли далеко туда, в глубину предгорий; «серые» назад, в ту синеющую, лесную даль. Ни те, ни другие не сочли себя победителями, никто не признал себя побежденным; спорное поле осталось за павшими…
Тьма наступила… тьма победила!.. Мертвое достояние мрака!..
Страшная тишина сменила гром боя… Снежные тучи подвинулись с гор, резкий, холодный ветер завыл в кустарных зарослях, шевеля гривами павших коней, лохмотьями одежды убитых… И мнится: будто дышат во тьме, пробуждаются трупы…
Тихий стон страданья слышен в завываниях леденящего ветра.
Стынут тела, замерзают кровавые лужи… Работу свинца и железа кончает беспристрастный мороз, нет в нем ни злобы, ни сострадания; равны для него и «серые», и «синие».
Томительно долго тянется зимняя ночь; грустная здесь, веселая и светло-радостная там, где не гремели выстрелы, где люди живут в миру, куда не раз предсмертною мыслью проникали, и еще живые, и поверженные, бойцы…
Святая ночь Рождества, ночь мира и привета. Ночь, когда, при виде сверкающей огнями елки и радостных детских лиц, смягчается самое суровое черствое сердце, забывается горе и злоба… Это ночь Благодати…
Здесь же, в этой адской долине, ночь невыносимой скорби и страданий. Ночь последнего испытания. Ночь гнева Господня!..
Блаженны убиенные… Счастливы уснувшие навек!.. И сколько здесь тех, кто засохшими устами, коснеющим языком молил Бога о смерти…
Томительно долго тянется зимняя ночь!
Вот приподнялся один чуть-чуть, на локоть только… и громко застонал от боли… мутным взором старается всмотреться, что там кругом?.. где он?.. где наши?..
– Братцы!.. Братцы!.. оставили…
Тоскливо забилось очнувшееся сердце, будя энергию жизни. Молнией пронеслось воспоминание дня…
«Идут… палят… бегут… падают… штыки… ура!.. командир свалился… носилки… снова бегут… мечутся «синие», мелькают красные фески в кустах, дым застилает очи, душит чрезмерно усталую грудь… редеют ряды… стали… упал и он…»
И всё потемнело, всё стихло разом… ни боли, ни малейшего страдания… А теперь?! Зачем теперь эти муки?! оставили… бросили… один… один!..
Нет! не один… Вон, да близко как!.. вон еще, пряло в упор на него уставились два страшные глаза… черное, как уголь, лицо тоже отделилось от снега… также невыносимое страдание положило печать на него – и страх смешался с печатью скорби…
Это «синий» проснулся, и заметил врага… почудилось, что тот крадется тихо к нему, беспомощному, умирающему – и невольно потянулась рука за оружием… скользит слабая рука по ружейному прикладу, а нет силы поднять…
– Что же, добивай… – шепчут воспаленные глаза «синего».
– Какой страшный!.. – шепчет и «серый», – что же, добей! скажу спасибо.
Каждый произнес это по-своему, а оба поняли друг друга, и грустная
