что уж от меня требовать… каких таких страхов… – стал заранее извиняться новый рассказчик. – Может, что мне страшно, а вам смешно покажется… К примеру, такой случай. В бессмертном произведении Николая Васильевича Гоголя, изволили слыхать, под титлом «Ревизор» мы с Сашею всегда изображали Бобчинского с Добчинским, и весьма удовлетворительно. И вдруг, однажды обращается ко мне сам директор театра и говорит:
– Саша, ты сегодня вечером изволишь мне отжарить самого Городничего. Ты, я знаю, роли все наизусть знаешь… Валяй с одной репетиции…
В комнате послышался легкий смех… Хотя, собственно говоря, пока еще ничего смешного не было, но таково уж обаяние присяжных комиков – скажет, к примеру, самое что-нибудь простое: «Здравствуйте, мол, господа! С добрым утром!» или «А сегодня немного холодновато!» – все уже готовятся фыркнуть… Ужасно трудно при таких условиях рассказывать непременно что-нибудь страшное.
– Вот видите, государи мои! – укоризненно произнес Паша. – Вам смешно, а меня от директорских слов цыганский пот прохватил… Товарищи уговаривают играть, подбадривают, режиссер – тоже со своей стороны… Вы, говорит, можете!.. Наш директор знаток, он чутьем слышит… Отменить, говорит, спектакль невозможно, а Брысникова, это наш первый комик, разве через неделю успеем вытрезвить… Что же, думаю, делать нечего! Дерзну!.. Ну, и дерзнул. На репетиции у меня хорошо сошло… Скромно, но порядочно, чувствую сам, что порядочно… Ведь слова-то какие золотые!.. Только читай их с понятием, сами за себя роль сделают!
– Я говорил, что у него пойдет! – заметил сам директор.
Я и возгордился… Ну, думаю про себя, держись, Пашка! Взобрался на такую высоту, не сковырнись… зубами хватайся, а удерживайся… А ну-тка тряхну ужо вечером во всю, покажу свою силу! От товарищеского одобрения столько духу набрался, что только перед самым поднятием занавеса, когда нас рассадили по местам, и дрогнул звонок режиссера, чуть-чуть что-то защипало под сердцем… Подняли занавес… начинаю… и что-то будто своего голоса не узнаю… Сидит, через одного, около меня справа «попечитель богоугодных заведений» добрый друг и товарищ, шепчет мне: «Не наваливайся сразу… голос приберегай», слева сидит «почтмейстер», ворчит: «Не тряси, шут, коленкой, не звени шпорой…» Просто душа стала уходить в пятки… режиссер меня из-за дверей подбодряет, суфлер из своей норы… Дотащили кое-как первое действие – не особенно испортили… Дай, думаю, оправлюсь немного, отличусь в следующих… А случилось со мной, государи мои – это самое страшное, чего вовек не забуду – в том самом месте, где городничему надо купцов разносить… Только что я разошелся во всю, ору во все горло: «Аршинники распротоканальи…» Вдруг чувствую, что меня хвать кто-то пальцами за ухо, да как клещами стиснул, а пальцы холодные, как лед, словно у мертвого… ушел это я весь в воротник, покосился влево – и обомлел от страха. Сам Николай Васильевич Гоголь, покойный, из гроба поднялись да меня грешного к рампе перед публику тянут.
– Ты, говорит, не забывайся… Не в балагане ты, а в театре драматическом, не раек показываешь, а высокую комедию играешь. Проси, окаянный, прощения перед публикой…
Проняло меня насквозь, я и плачусь: «Батюшка, Николай Васильевич, что мне публика – наплевать! Ты-то сам прости меня дерзновенного за то, что оскорбил тебя по своему невежеству, память твою священную потревожил…». А он: «За покаяние твое прощаю! Иди с миром. Только на публику тоже плевать не годится, она этого не особенно любит…».
Отпустил меня Николай Васильевич с миром, и сам будто в люк провалился; только дыму с бенгалкой бутафор не пускал при этом случае… Занавес опустили, отвели меня еле живого в уборную, и слышу я голос гневный директора:
– И кто это, подлец, напоил эту скотину?
– А верите ли, не только с утра, со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не было… Вот вам и вся моя история…
Странное явление произошло в эту минуту: при окончании рассказа комика Паши, все захохотали, даже друг его, Саша, и тот хлопнул по спине рассказчика, а у благородного отца словно слезинка блеснула на реснице…
Пришла очередь другого комика.
Тот окончательно сконфузился и просил об увольнении его от такой непосильной обязанности, но все восстали и даже очень энергично, пришлось повиноваться.
– Вот и сбежал от нас антрепренер! – разом так приступил Саша к рассказу.
И так поразительно произнес свое вступление, что мы все поглядели на дверь – не туда ли именно сбежал антрепренер?
– И ушел, подлец, а хороший был человек. Кассу, однако, оставил, потому что в кассе хранилось всего два сантима. Случилось это в Свином Броде, город такой есть и очень богатый город, населенный именитым купечеством российским и многими просвещенными гражданами… Тут и начались наши бедствия!..
Сначала нас как кипятком ошпарило, а там огляделись, рискнули, дали сами спектакль в кредит, пока еще верили, из милосердия более. Полный провал! Сбора никакого… На беду наш город посетил один жид[115] с девицами и лотереей аллегри, и открыл свои месмерические сеансы[116]… Все забыли о нас, кроме содержателя гостиницы – тот повыгнал нас из отдельных, занимаемых нами апартаментов и разместил по средствам: всех мужчин в один уголок, под лестницей, а женский персонал в одну комнатку под самым чердаком, и при сем до минимума сократил рационы, впоследствии же и вовсе сократил оные… Выгнать на улицу однако не решился, ибо стужа стояла смертная, но прошение, куда следует, о выдворении артистов драматической труппы подал… Писали мы все оптом и поодиночке всюду, обращались к просвещенным покровителям – все напрасно… Были ответы, впрочем, и даже утешительные, сам сбежавший антрепренер откликнулся, наконец, пишет: «Сидите и находитесь в уповании, потому я бодрствую». А сидели мы в таком безысходном положении уже достаточно – и терпели не просто нужду, а уже истинное бедствие… Хоть бы какой ни на есть спектакль отжарить… хоть бы взятие Карса[117], что ли, с солдатами, по гривеннику за выход, да вот беда: подошел великий пост, и на нашу, якобы скоморошью, деятельность положен был запрет окончательный… Наш первый тенор, мы ведь и опереткой промышляли, нашел себе кое-какое кормление у одной вдовы купчихи, а на нас наплевал и носа к нам не показывал. Резонер[118] и первый комик сначала в полицию попали, а оттуда уже в госпиталь. У актрисы на роли благородных дам дети корью заболели; гонят ее с детьми больными из гостиницы. Драматическая прима уже травиться пробовала, две молоденькие: Глаша Пузикова и Дуня Тузикова, одна просто дитя четырнадцатилетнее, те крепились, крепились да потом плюнули и стали от местных обывателей приглашения на
