После Зощенки кто мог читать Демьяна Бедного, Ефима Зозулю и прочих казённокоштных старателей и юмористов.
А ведь, кроме комсомольских увеселителей, были якобы и всамделишные писатели из народа, поэты от сохи, от подпочвы, которых подавала "Молодая гвардия", одёргивала за уклон "Литературная газета", и производила в лауреаты Академия Наук.
Где они? Кто они? Какое наследие оставили они не то что надменному веку, а хоть одной покладистой пятилетке?
Имя им - легион, произведения их - пыль.
Помнится, невзначай указал мне Адамович на одного из легиона, и тоже от сохи, некоего Мих. Светлова.
Издание Молодой гвардии, сборник стихов "Ночные встречи".
Не приведи, Господи, встретить такого ночью!..
Но всё же, для памяти, записал в записной книжке.
Четыре строчки из стихотворения "На море".
Там, под ветра тяжёлый свист
Ждёт меня молодой марксист.
Окатила его сполна
Несознательная волна...
Да! Этот не то, что от сохи, а от самых земных пластов, от суглинка, от рыхлого чернозёма.
Такая мощь и сила в нём,
Что, прочитав его творенья,
Не только чуешь чернозём,
Но даже запах удобренья.
***
С зарубежной поэзией дело обстояло проще.
В знаменитом Тэффином "Городке", который лежал, как собака на Сене, было всё, что угодно, но Академии Наук не было.
Лауреатов венчали в угловых кафе, но за кофе платили они сами. Все было чинно и скромно.
Молодые поэты читали стихи друг другу, а добившись славы, выступали на вечерах "Зелёной лампы", и лорнировала их в лорнет Зинаида Гиппиус, которую за несносный нрав называли Зинаидой Ге-пе-ус, да ещё тонким фальцетом учил уму-разуму Мережковский.
Была у них и своя собственная "Поэтическая ассоциация", и "Палата поэтов", и "Перекресток", и "Объединение", и покровительствовали им и поощряли и Адамович, и Ходасевич, и В. В. Вейдле, и в торжественных случаях И. А. Бунин.
Никто их не мордовал, не затирал, и никаких социальных заказов не заказывал.
Росли они, как в поле цветы, настоящие цветы жизни, хотя писали главным образом о смерти, о распаде, о тлении.
Георгий Викторович Адамович давал о них лестные отзывы, и потом с виноватой улыбкой оправдывался:
- Литература проходит, а отношения остаются... Надо быть снисходительным.
Среди молодых поэтов были и старые, которые тоже считались молодыми, и когда перечитываешь "Якорь", антологию зарубежной поэзии, составленную Адамовичем и М. Л. Кантором, то просто диву даёшься.
Кому нужны были эти метрические записи, справки о днях рождения и тезоименитства, все эти точные сведения о первой и второй молодости?
Но ничего не поделаешь, очевидно, в хорошем обществе так принято - за чайным столом о возрасте не говорить, но в случае антологии требовать и стихи и паспорт.
Впрочем, от неизбежного забвения не спасет и антология.
А войти в хрестоматию не каждому суждено.
А ведь были среди молодых поэтов по-настоящему талантливые люди.
Их было немного, дипломов никто им не выдавал, но имена запомнились, стихи запечатлелись.
Дов. Кнут, Ант. Ладинский, Мих. Струве, И. Голенищев
Кутузов, Лидия Червинская, Алла Головина, Леонид Зуров, скорее впрочем прозаик, чем поэт.
Выделялся из них, особняком стоял один Анатолий Штейгер.
Умер он совсем молодым, в Швейцарии, в санатории для туберкулёзных.
Оставил по себе милую память, лёгкую тень, и небольшую, тоненькую тетрадь стихов, под неожиданным названием "Неблагодарность".
Фактура стиха - дело профессиональных критиков и специалистов.
Простым смертным дано только воспринимать и чувствовать.
Испытывать невольное волнение, или не испытывать ничего, равнодушно пройти мимо.
К стихам Анатолия Штейгера равнодушие неприложимо.
Никто, как в детстве, нас не ждёт внизу.
Не переводит нас через дорогу.
Про злого муравья и стрекозу
Не говорит. Не учит верить Богу.
До нас теперь нет дела никому
У всех довольно собственного дела.
И надо жить, как все,- но самому...
Беспомощно, нечестно, неумело.
Вспоминая бледного, хрупкого, темноглазого поэта, так рано покинувшего мир, совершенно невольно, словно повинуясь какому-то внутреннему, непроизвольному автоматизму, вспоминаешь и сказанную нездешними словами строку Лермонтова.
Если бы на свете были настоящие меценаты, знающие на что надо тратить деньги, то на могиле Анатолия Штейгера уже давно стоял бы невысокий памятник из мрамора Каррары, а на памятнике было бы написано:
"По небу полуночи Ангел летел"...
Ничего не поделаешь. На свете есть много хороших и отзывчивых людей, но все они вечно торопятся, потому что страшно заняты.
***
Редким и, может быть, единственным исключением в импровизированном хаосе зарубежных начинаний являлись "Последние новости".
Возникли они из небытия, но оформление их произошло быстро, и бытие оказалось прочным, крепким и на долгие годы обеспеченным.
Ни тарелочного сбора, ни меценатских щедрот.
Все шло самотёком, издателям на утешение, заграничному отечеству на пользу.
Тираж рос, подписчиков хоть отбавляй, отдел объявлений работал до отказу, и в пятом часу утра уже на всех парижских вокзалах грузились кипы свежих, вкусно пахнувших типографской краской номеров, с заманчивой бандеролью:
- Лион, Марсель, Гренобль, Нью-Йорк, Белград, Вена, София, Истамбул, Англия, Швейцария, Испания, Алжир... полный курс географии, до Гонолулу включительно.
"Дубовый листок оторвался от ветки родимой", и судьба раскидала людей по всему лицу земли.
Отсюда и география.
В Директорском кабинете, одиноко, заседал бывший член Государственной Думы, по убеждениям кадет, по образованию агроном, Николай Константинович Волков.
Заседал он двадцать лет без малого, и всё подсчитывал строчки.
Коммерческую часть держал крепко, при слове аванс покрывался лёгкой испариной, в издательском деле ровным счётом ничего не смыслил, но общественное добро берёг, как зеницу ока.
На заседаниях правления Волков долго и обстоятельно докладывал, а председательствовал Александр Иванович Коновалов, бывший московский миллионер, член Временного Правительства, старый либерал и общественный деятель.
Ал. Ив. скучал, хмыкал, что-то такое жевал, выпячивал нижнюю губу и явно томился.
Был у него широкий размах, привычка к большим делам, и по сравнению с "Товариществом мануфактур Ивана Коновалова с сыном", микрокосм заграничной газеты казался ему чем-то бесконечно малым.
В соседних комнатах на улице Тюрбиго, над кофейней Дюпона, - работала контора, принималась подписка, пожертвования в пользу больных, неимущих, инвалидов, а по субботам выдавались гонорары, вычитывались авансы, и заведывавшая буфетом, Любовь Дмитриевна, вдова Потёмкина, отпускала в кредит сладкие пирожки собственного изделия и Кузьмичевский чай в стаканах.
Но самое священнодействие происходило на другом конце огромного, занимавшего целый этаж редакционного помещения.
В четыре часа дня, летом в жару, зимой в холод, с регулярностью человека, до конца исполняющего свой долг, появлялся П. Н. Милюков.
Неуёмный, широкоплечий, охраняющий входы Н. В. Борисов, за которым впоследствии так навсегда и установилось звание "папин мамелюк", вытягивался во весь свой рост, и в узком коридоре первым встречал Павла Николаевича.
Папаша, - так заочно именовали главного редактора, - немедленно следовал во внутренние покои, и сейчас же принимался за чтение рукописей, которые раньше всех и с немалым остервенением уже зорко просмотрел Ал. Аб. Поляков, и для проформы перелистал И. П. Демидов.
Милюков читал долго, упорно и добросовестно. От строки и до строки.
Несмотря на всю свою благожелательность, подход к авторам у него был заранее подозрительный.
Всюду чувствовалась крамола, контрабанда, отступление от "генеральной линии".
Надо сказать правду, что подозрительность его имела основания, ибо в смысле политических убеждений, склонностей и симпатий, - состав сотрудников "Последних новостей" единого целого далеко собой не являл.
Старика Мякотина упорно тянуло к народным социалистам. Ст. Иванович (Талин) был закоренелый марксист. М. А. Осоргина, вообще говоря, пленяло всякое безначалие, голый человек на голой земле! живи, как хочешь! и прочие дерзостные уклоны и выпады. А Николай Викторович Калишевич, подписывавший свои нижние фельетоны, или как их еще называли подвалы, именем Р. Словцова, - был, и попросту говоря, человеком правых убеждений.
Неисправимой правизной страдал и ближайший помощник редактора И. П. Демидов, и загадочный и молчаливый Конст. Конст. Парчевский, и кн. В. В. Барятинский, и любимец публики капитан Лукин, и бывший начальник главной Императорской квартиры, а впоследствии военный обозреватель, генерал Данилов, и дававший то, что принято называть большой хроникой, Н. П. Вакар, и не занимавшаяся политикой, но слегка косившая вправо Надежда Александровна Тэффи.
