Если бы во взгляде Маркуза мелькнула снисходительность, Бату бы не решился... но тот внимательно слушал. «Понимает», — обрадовался.
— Моя мать овдовела. Одинокая женщина, как дерево без корней, сохнет до времени. Хорошо ли это, Маркуз?
Маркуз вдруг растерялся, его властные глаза часто заморгали — это было удивительное зрелище...
— Что молчишь, учитель? Подскажи, как делу пособить... — улыбнулся новоиспечённый хан. — Не знаешь, Великий Чародей, а я кое-какие соображения имею.
По тому, как Маркуз (наверное, впервые в жизни) не знал, куда деть узловатые руки, Бату понял, что не ошибся.
— Чего уж там, я не слепой. Ещё с детства помню. Вы так старательно не смотрели друг на друга...
Вот это да! Всесильный Маркуз сидел перед ним, как евражка перед степным удавчиком, не решался рта раскрыть.
— ...что не видели, как на полянах, где ваши кони след в след ступали, расцветают зимой тюльпаны.
— Чёрные тюльпаны, — еле слышно отозвался Маркуз.
— Встань, Маркуз,— Бату поднялся навстречу с медлительной грацией, которой в последнее время с удовольствием следовал, — ты мой второй отец, а если тот отец, кто воспитал, то тогда и первый. Как управляющий делами своего обоха, как повелитель, даю тебе тяжёлую обузу до конца дней твоих — даю тебе свою мать в жёны, такова моя воля: мне нужен счастливый аталик и счастливая мать — грядёт тяжёлое время.
Маркуз всё никак не мог встряхнуться... надо припугнуть... чья наука? Его и наука.
— Или хочешь, чтобы Уке отдали моему дяде Угэдэю? По обычаю положено так. После смерти старшего брата жены переходят к младшему.
— О нет! — наконец пришёл в себя чародей, выплеснув весь ужас в коротком выкрике. — Но, хан... то, что ты задумал, невозможно. Она из знатного рода, ханша, солнце над горами, а я? Не богол, не харачу, по полю пылинкой лечу.
— Какая ты пылинка, не скромничай. Тучи тобой пугать — разбегутся.
Маркуз усмехнулся, мягко поправил:
— Это для тебя, это здесь. А для Великого Хана я преступник, убежавший от справедливого гнева.
— Справедливого? За то, что спас его зад из джурдженьской ямы? За то, что ханство нодарил, как шапку на лысину? Да, весело. Хорошо напомнил, — озорно сощурился Бату. — Вот его, Темуджина, величественным примером и воспользуемся. Смотри, как все ветви срастаются? Кому он свою овдовевшую мать, первую женщину Коренного улуса в жёны отдал?
— Ну и кому? — Этого Маркуз не знал.
— Простолюдину Мунлику, отцу того шамана, Теб-Тенгри, от сетей которого ты Уке спас, когда я ещё в колыбельке голосил. Мунлик — харачу, хоть и всесильного шамана отец, да-да. Ты тоже чародей. Это ли знак Неба? Да и мать моя даром что женщина, умом за трудное дело цепляется, как бурундук за сосну. Вместе и правьте тут, пока я с Темуджином мириться буду в Коренном улусе. А если не сносить мне головы и придут сюда дедовы стервятники, убежите с матерью в горы — Делай своё дело знает. Не мне учить... — И добавил, сглотнув колючий комок: — Названый эцегэ.
Чтобы развеять оцепенение тризны, Бату сладил две разухабистые свадьбы. Первая соединила после двадцатилетних терзаний Маркуза и Уке. Второй парой были Делай и не по возрасту пышная дочь кыпчакского хана Инассу — та самая, из шутливой богатырской сказки, которую Джучи рассказывал когда-то пленённому Делаю, угадав его мечты. Улигер причудливо обернулся былью, а тело сказителя лежит на засыпанных землёй роскошных коврах.
С собой в Коренной улус из ближних нойонов Бату взял только Боэмунда.
— Готов со мной погибнуть, Бамут?
Тот тряхнул своей шевелюрой. Она была рыжее, чем у всех ханов-чингисидов, которым эта рыжина досталась от Луча, снизошедшего на их прародительницу Алан-Гоа. Только вот в Бату крови Рыжих Борджигинов не было и капли.
Боэмунд приосанился, разгладились ручейки морщин на лбу, и хан подумал: таким он своего друга никогда не видел.
— Конечно готов, Бату, — использовал тот привилегию называть хана по имени. — С кем же мне ещё этим заняться? Ума не приложу.
— Чем заняться?
— Гибелью. — Он шутил сегодня, как Делай, грубовато.
Да, таким, как сейчас, Боэмунд, наверное, был в юности. До всего, что с ним случилось потом.
Через каменные зубы алтайских проходов им предстояло добраться до зубов того дракона, который питался не мясом, а человечьими душами. Когда-то в его роскошной шкуре был джурдженьский Алтан-хан, теперь там поселился престарелый, обиженный на весь мир Темуджин...
Превратиться в дракона — это как? Обрести его силу или отдать ему свой разум. В этом им, двоим, и предстояло разобраться.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОБЕДОНОСНОЕ ИЗГНАНИЕ
Юлюй Чуцай. До 1237 года
Чудные дела творятся в Срединной Равнине. Китайцы самые умные, самые культурные, философские трактаты у них — залюбуешься, военные сочинения (взять того же Сунь-Цзы) — не оторвёшься.
Только вечно правят ими варвары с севера.
Монгольский корень здесь не впервые пророс... Смотрит Юлюй Чуцай на угловатых дикарей свысока, а над собой нет-нет да и посмеётся. Сам-то он кто? Может, его предки тысячи лет назад этот памятник глупости — Великую Стену возводили? Да нет, к сему грандиозному действу они непричастны, потому что Елюй Чуцай — член киданьского царского дома, покорившегося Золотому Дракону. А кидани — считай, те же монголы, и по языку с ними схожи, и по обычаям, в прошлом — скотоводы и охотники. Также столетие назад с севера нагрянули саранчой и покорили Срединную Империю.
Тогдашние китайцы любили бороться за мир. А мир бывает только под чужим ярмом.
С тех пор окитаились кидани, окультурились, власть свою другим северным варварам — джурдженям проиграли. А коренные китайцы только под ногами бегали и стенали.
Так что нечего строить из себя изнеженных невинных жертв — прошлое знать не мешает. Темуджиновы воины по крайней мере по высочайшим повелениям сады не вырубали, поля не вытаптывали, жителей хоть и грабили, хоть и секли под горячую руку, но не пропалывали всё живое методично, как грядку, — не давал Темуджин таких приказов. Его, Юлюя Чуцая, мудрейшие предки всё это здесь делали, уничтожали мирных жителей, женщин и детей расстреливали из луков и пращей, забивали насмерть срубленными тут же жердями, но считали это не преступлением, а чуть ли не сельскими работами. И не по дикости своей — вовсе нет. Из тех же книг, из сокровищниц мудрости вековой (наподобие того же Сунь-Цзы) научились всему этому варвары-соплеменники.
Теперь монголы Темуджина тоже культурнее стали. Сыновья хана Джагатай, Угэдэй и Тулуй страсть к зверствам подрастеряли. Яса не из ковыльных мест произросла, подсказали её строка за строкой уйгурские грамотеи.
Раньше у северных варваров как было? Нухуры — боевые товарищи хана, теперь же — безропотные подданные — из одного котла с ним не поесть.
Поучение древнего китайского полководца Вэй Ляодзы гласит: «Когда солдаты боятся своего полководца больше, чем противника, они побеждают». Зачитали это Хранителю Ясы Джагатаю, по нутру пришлась эта проверенная веками мудрость, как дворовой собаке лакомство с хозяйского стола. Переняли старательные варвары и другие жемчужины — например, казнь всего десятка, если с поля боя бежит один.
Удобно расположив под лакированным столиком тонкие ноги, Юлюй Чуцай, тихо сам с собой посмеиваясь, провёл гребнем по аккуратно уложенной узкой длинной бороде. Его изнеженная рука держала гребень с женским изяществом. Не привыкшая к нагрузкам спина, согнутая как стебель под порывом ветра, делала его похожим на гибкое растение.
Этот человек, кажется, действительно был растением... гибким и неистребимым, как хищная омела. Его «побеги» проникали всюду и спокойно отрастали вновь и вновь, если чья-то решительная рука опускала на них карающую мотыгу. Там, где были бессильны топоры и пилы, спокойно делал своё дело неброский беззащитный побег.
Этот загадочный человек совмещал в себе сразу несколько несообразностей: самый влиятельным чиновник во вселенной — а не император и не бог, всесильный канцлер (джуншулин) империи монголов — а не монгол, начальник императорского совета по делам Китая, проповедник Кун-цзы[92] по убеждениям — а не китаец, бывший чиновник Дома Цзыней — а не джурджень.
Юлюй Чуцай сегодня был не в духе. Его многочисленные шпионы очередной раз собрали неутешительные сведения. Мнение родного народа о нём, как показали наблюдения, ничуть не изменилось — когда-то в самый разгар борьбы он перекинулся на сторону безжалостного противника, и его по-прежнему презирали как предателя и негодяя. Он изменил Дому Цзыней, и этим всё сказано. Что может быть отвратительнее?
