— Так слушай, что тебе другие говорят. Любишь воевать — войны и без того на твою долю хватит. Если мы, монголы, хотим уцелеть — один у нас выход: нужно народы покорённые не топтать, не стравливать их друг с другом для того, чтоб они друг друга же и сожрали. Защищать их друг от друга — вот предназначение наше. Мусульман от христиан, буддистов от даосов... и наоборот. За свою «защиту друг от друга» будут они воевать добровольно. — Джучи проглотил мокроту, прокашялся, чтобы речь лилась, а не капала, продолжил с новой силой: — В справедливом, милостивом правлении, которого раньше не было на этих землях, — единственное наше спасение. Тогда слово «монгол» не будет пугать как слово «смерть», а будет звучать для них как «покой». И тогда мы действительно станем «гордыми повелителями», а не палачами «чужих» народов. Кроме нас и некому.
Взгляд Бату всё перескакивал с Джэбэ на Субэдэя. Понятно, что вслух такое не одобрят — не положено по обычаю верности природному господину. «Это не важно. Главное, чтобы они поняли: мы им — не враги. Враг — Темуджин».
Пробив кожаный панцирь сомнения, Джучи рубанул по войлоку здравомыслия. Припечатал:
— Так и Темуджин начинал. Ради войны за тишину в родных степях пришёл ты к нему когда-то, бросив кузницу отца. Огляди свой тяжёлый путь настоящего багатура, великий Субэдэй. Когда же ты стал воевать ЗА ТЕМУДЖИНА, а не с Темуджином за ПОКОЙ? Когда перестал сражаться за то, чтобы твоя мать могла без слёз смотреть на звёзды? Посмотри мне в глаза, непобедимый. Добрый дух, витавший над юностью твоей, сейчас во мне — не в нём. Я не призываю тебя к предательству, оставайся со своим господином до его кончины... Но когда красные мангусы оставят от моего отца только кожу, когда проглотят его изнутри... Я всегда буду ждать тебя в моём шатре.
— Нас уверяли, что ты сговорился с сартаулами, хочешь нас погубить. Мы прошли с тобой немало кровавых дорог плечом к плечу, царевич, — с пьяной растроганностью признался Субэдэй (в счастливые годы зенита «золотого полководца» был Джучи только царевичем, теперь он — хан), — и мне было горько от того, что придётся воевать с тобой. Теперь вижу — ошибся.
«Вот так тебя и Темуджин когда-то обласкал, — наблюдая за этой сценой, подумал Бату, — но мы — не обманем. Не обманем?»
Темуджин. 1227 год
Полог новой юрты предательски хлопнул, открылся, и ОНА — эта страшная черно-огненная псина — теперь войдёт к ним беспрепятственно. Маленький Тамэ не боялся ночи: ночь — друг воина. Только низкие харачу не любят ночи — волки уносят овец, а он — воин.
Но... Там ходит эта черно-огненная собака — она убьёт и его всесильного отца, и маму тоже.
Тамэ, дрожа обнажённым телом (он уже видел ЕЁ), поднялся. Нужно только закрыть полог — и она не посмеет. Тамэ знал, что ОНА боится закрытого полога... С ужасом понял, что не может встать — ноги отказывают — это ЕЁ наговоры.
— Эцегэ, эцегэ, — стараясь придать голосу как можно больше твёрдости, — закрой полог, закрой.
— Спи, малыш, спи, — отозвался всегда чуткий, даже на малый шорох, отец, — это просто ветер. — И добавил строже. — Не к лицу моему сыну бояться ветра.
— Я не боюсь, нет, но ОНА уже почти здесь, — он видел, — ОНА сейчас войдёт.
— Кто? Там никого нет. Это ходят наши нухуры. Они любят тебя, малыш, потому что видели в деле и знают, что ты храбрый.
— Ну смотри же, смотри, — заорал в отчаянье Тамэ. — ОНА сейчас войдёт! ОНА близко.
— Спи, малыш, спи, это просто ветер. Это скрипят гутулы нашей стражи.
Между тем надсадно, как боевой рожок, злорадно завыла псина, предвкушая добычу. Она не трогает нукеров, и они не могут видеть ЕЁ. Она пришла по души его папы и мамы, потому что они самые лучшие на свете. А она — такая (он знает) — съедает только самое лучшее на свете.
Как мягко, как красиво ОНА бросается — и чёрный огонь...
— Эцегэ... эцегэ-е-е!!!
А ноги у него, как воздух, как ветер на Керулене, очень сильные — но непослушные.
А потом — всё тихо, и снова только скрип сапог стражи. Перезваниваются тупо, еле слышно пластинки панцирей, когда нукеры двигают руками.
Мамы с папой больше нет — их тихо унесла и съела псина. Только войлочно-шёлковое ложе — подарок дяди Ван-хана ещё хранит их тепло.
Но мамы с папой больше нет. А он, он был таким строптивым, таким непослушным сыном.
Вот так живёшь и учишься быть воином, учишься не бояться умереть и убить, и нет больше счастья, чем преодоление страха, но во сне всё, что ты назавоевывал в борьбе с самим собой, вдруг снимается, как панцирь-куяк, и вешается рядом с детским луком, которым бьют рыбу сквозь воду. И мужество тоже висит под пологом рядом с луком — никто не защитит тебя, только любовь родителей. А если их съела псина — остаётся отчаянный водопад слёз и крик.
Тот самый, которым отмечен переход из утробы матери в убийственный свет.
Первая потеря и первая смерть перед рождением. Смерть для перехода в Жизнь.
Тамэ, не стесняясь нукеров за юртой, зарыдал. Укрылся в этом рыдании от боли потери мамы и папы, унесённых псиной за то, что они самые лучшие на свете. Рыдание — оно такое — укрывает только от боли. Он будет вечно так рыдать, ведь он — беспомощный малыш — не сможет жить без их твёрдости и ласки. И он рыдал долго, освобождённо.
Сквозь сырой буран беспомощности, сквозь тоскливый скулёж волчонка-сироты пробивался голос духа его мамы — ихе. Это даже не она, а только её материнская любовь хочет докричаться сквозь рыдания и не может.
Тамэ натянул поводья своего горя — умолк... И ощутил мягкую ладонь на щеке:
— Сынок, ты что, сынок? Что тебе приснилось? Всё хорошо.
Тамэ замер. Сердце останавливало барабанную дробь... Тук-тук-тук... ту-ук...
Мгновенный рывок тревожного взгляда — эцегэ был тоже рядом — большой, добрый, сильный... Ах какой стыд — он разбудил их своей истерикой — ему приснилось, что их нет, а они все тут. Даже нукер тревожно заглянул в юрту... Ах, какой стыд: сын нойона — плакса и неженка.
— Вы живы... — Он прижался к мягкой маминой руке. — Здесь была эта псина... Я думал — она вас съела.
Нукер исчез за пологом.
— Спи, малыш, спи. Мы прогоним всех псов. — На лице отца не очень понятная Тамэ ироничная печаль. — В твоей жизни будет ещё очень много псов и не самые страшные те, которые приходят ночью. — Он уже думал о своём.
Нетерпеливо отмахнулась мама:
— Иди и спи, не то говоришь. Мальчик плачет не от страха — он плачет от любви. Ты должен знать, что тот, кто плачет от любви, не будет скулить, когда его бьют. — Повернувшись к Тамэ, ихе одобрительно улыбнулась.
Позвякивает куяк у нукера за юртой. На Хэнтэйском хребте веселится тугой напористый ветер. И нет красночерной псины, но есть другое. Не такое страшное, но гораздо более опасное.
Позвякивают пластинки панциря, саадак щетинится перьями красных стрел.
Война — вечная, как хэнтэйский ветер.
Тамэ блаженно растянулся на войлоке — лежать бы так вечно, и чтобы мама касалась рукой. Но если они умрут — если их всё же убьют — всегда можно уйти вслед за ними — кто же запрещает. Так просто — умереть в один день со своими родителями.
С этой мыслью он легко и уютно, как в младенчестве, уснул. Он как бы спал и не спал. Голубой дым облаков обнимал своего сурового серого собрата, что поднимался над очагом. Совсем вдалеке, намёком — белая зимняя вьюга, очень страшная, но неопасная... А за ней лаяла маленькая красно-чёрная собачка. Тамэ плыл над миром, который любил его и защищал.
Так приятно быть беспомощным малышом.
— Я буду жить всегда, — растворялся в сладкой истоме Тамэ, — я буду плыть так всегда.
И вот голубой дым развеялся и стали чёткими белые, ещё не закопчённые жерди-уни. Прояснились высоко над головой, очень высокому самой верхушки юрты.
Почему у них такая большая юрта, почему такие красивые узорчатые подушки? Откуда это роскошное, расшитое драконами покрывало? Откуда эти прожилки на руках?
Солнышко пробежало лёгким зайчиком по седеющей бороде, он резко и беспощадно — вдруг всё вспомнил. Стало зябко под тёплым покрывалом с красно-чёрными драконами. Может, он и сейчас — в этой роскошной юрте — просто юнец, забывший испугаться? ВСё, ну просто совершенно всё было в жизни Чингиса — обнимающего хана, Джихангира бескрайних степей и зелёных северных гор — а такого ни разу не было. Сдавливало щенячьей тоской грудь и совсем не хотелось забыть слёзы только что вселившегося в неё малыша.
Но нет больше мамы. И нет больше эцегэ, и нет больше друга Джамухи, умершего в сырой коже на берегу Онона. Нет никого, НИКОГО, перед кем поплакать, чтобы нежно и одобрительно вздохнули старшие и мудрые. К кому упасть в тёплые мягкие колени?
