Но теперь опять заговорил Роберт Клейтон. Он описывал трассу горной железной дороги:
— Едва только заметишь виадук, к которому приближаешься на повороте, и сообразишь, что это такое, как земля рядом с рельсами исчезает неведомо куда; ты уже едешь по мощной каменной арке на невероятной высоте над вытянутой в длину деревней, дорога через которую проходит понизу.
— Это Пайербах-Райхенау, — сказала Моника, глядя на Роберта. Она сидела, немного наклонясь вперед с бокалом в руке.
— Да, — сказал он. — А рельсы все петляют и петляют. Впечатление такое, будто по винтовой лестнице взбираешься на крышу дома. Кажется, забрался уже на самый верх, но лестница ведет еще выше. А где-то вдалеке виднеется арка, по которой ты только что проехал. Обрывы вдоль полотна становятся все круче и глубже, так что в конце концов начинает кружиться голова, когда едешь по своеобразной открытой галерее, столбы которой со свистом проносятся мимо.
— Вайнцеттельванд! — воскликнула Моника. — Это и вправду не просто обычная поездка по железной дороге, это прекраснейшее приключение. На этом перегоне горный ландшафт, собственно, почти не виден, он как бы дробится вдоль полотна. Такое можно наблюдать и на любой проселочной дороге. Но здесь в особенности.
— Да, совершенно верно!
— И при этом все время смотришь в окна и перед тобой открываются такие многообразные дали! — продолжала она. — Солнечные лучи словно опираются об обломки скал, леса вдали кажутся мхом.
— А под конец, — сказал Клейтон, — все волшебство исчезает, когда после станции «Земмеринг» въезжаешь в длиннющий туннель: скорость, свист, темнота, газовое освещение в купе. А выезжаешь опять на свет божий уже в успокоительно зеленой местности, окруженной невысокими холмами.
Клейтон замолчал, взял со столика свой бокал, слегка наклонился вперед и заставил зазвенеть бокал Моники, который она немедленно протянула ему навстречу.
* * *
На этом их дуэт оборвался. Он был как бы вне собравшегося здесь общества, вне общего разговора и, может быть, даже производил странное впечатление. На несколько минут все смолкли, так что ехидному Гольвицеру даже не о чем было вспомнить. Положение обострилось; после этой мимолетной кристаллизации одни покинули маленький кружок, другие присоединились к нему, и вскоре все снова перемешалось. Роберту и Монике тоже пришлось расстаться.
Позади дома по границе сада проходила одна из немногих имевшихся здесь дорожек, не посыпанная гравием, а поросшая травой, но широкая, с часто посаженными по обеим сторонам молодыми деревьями, между которыми буйно разросся кустарник, — одичавшая часть сада позади ухоженного, подстриженного газона. Все было оставлено как есть. Рита Бахлер, ее брат доктор Эптингер и Хвостик направились туда, дабы исследовать одичавшее место, медленно двигаясь по заросшей травой дорожке под сводом молодой листвы.
На Хвостика госпожа Рита Бахлер произвела совсем иное впечатление, нежели когда-то производила на нас (запах огуречного салата). С первой секунды и с самого первого взгляда на ее лицо он уловил, что она находится в таком же положении, в каком однажды находился и он и привкус которого он вдруг как бы вновь ощутил на языке. С реальностью присутствия госпожи Бахлер, конечно, нельзя было не считаться. И оно имело для Хвостика особую утонченную привлекательность. Как будто он подошел к окну и смотрит в голубую даль. Доктор Эптингер со все возраставшей в последние годы старческой болтливостью вскоре уже сообщил Рите и Хвостику, что он, Хвостик, в свое время переехал в ее, Ритину, квартиру и так далее, но эта цепь фактов ни в коей мере не могла служить объяснением того, что Хвостик ощущал и по сю пору, можно даже сказать, старался ощутить. Но ему это не удавалось; он не в состоянии был охватить разумом ту синеву, что его переполняла и все-таки ускользала от него.
По затененной дорожке они дошли до места, где она обрывалась, упершись в проволочную сетку, и повернули обратно; вокруг них были еще по-весеннему нежно-зеленая листва и растения, чей почти уже чрезмерный аромат скопился здесь, в застоявшемся воздухе. Так с наступлением настоящей весны начинал благоухать весь Пратер, а листва мало-помалу становилась темнее и полнокровнее.
* * *
Зденко бродил по коротко подстриженному газону. Ему нравились такие сады, не то что у родственников его матери в Лайинце, где никому даже в голову бы не пришло сойти с посыпанной гравием дорожки между клумбами и боскетами. Здесь их не было и в помине. Здесь можно было бродить по всему саду, словно это не сад, а устланная коврами анфилада комнат.
Разумеется, он тотчас же узнал Монику, которую видел в тот достопамятный вечер своего визита к Фрелингеру в кафе «Неженка». Теперь ему было известно, что в кафе ее дожидался младший из двух англичан, то есть сын, Дональд. Это открытие оставило его абсолютно равнодушным, так же как и сама Моника. С тех пор как он увидел госпожу Харбах, он понял, что Генриетте может найтись замена, так же как и госпоже Харбах в свою очередь тоже, и что она и, конечно же, Моника живут в неколебимом заблуждении, будто они незаменимы, оттого что для кого-то на них сошелся клином свет. Он решил больше на эту удочку не попадаться. Если ему теперь, после Генриетты, могла понравиться госпожа Харбах, значит, со всякого рода неповторимостью покончено раз и навсегда.
Так весьма примечательным способом он вновь избавился от госпожи Харбах, которая только что величественно проследовала мимо в окружении небольшой эскадрильи гимназистов. Ее важный супруг остался в шезлонге, за бутылкой шампанского.
Между тем юный господин фон Кламтач, несмотря на все разочарования, не без пользы для себя бродил по зеленому ковру газона и наслаждался своим превосходством над только что виденной эскадрильей, превосходством этим он обязан был не приключению с госпожой Фрелингер, а этому нынешнему, собственно, и не бывшему, с госпожой Харбах.
Таким вот образом он в конце концов и пришел к истинному наслаждению синим небом и зеленой травой, а заодно и шампанским.
* * *
Там, где газон не был подстрижен, и позади дома — возле самых зарослей кустарника — трава уже высоко вымахала. Там сейчас прогуливались Моника и Милонич, который был от нее в восхищении, как, впрочем, и все мужчины здесь (гимназисты, за исключением Зденко, не осмеливались даже приблизиться к ней, они только украдкой поглядывали на нее, когда она хохотала вместе с сестрами Харбах).
До этого Мило беседовал с Харбахами (они, по-видимому, были хорошо знакомы с элегантным доктором Бахлером — давние его пациенты, как выяснилось из разговора). Он держался так, будто ищет общества столь богатых людей лишь из своего рода безобидной продажности, берущей начало в его профессии. (Или как раз благодаря ей он и пришел к этой профессии?) Гость есть гость — это скажет любой ресторатор и каждому предоставит быть самим собой (если тот, конечно, не слишком расскандалится). Но те, кто работает в отелях, уже научились различать клиентов, сразу видят, что крупный промышленник из Вены вполне соответствует требованиям первоклассного белградского отеля. Поэтому он строил глазки и мамаше Харбах, а она приветливо на это отвечала, хотя Мило был уже отнюдь не юноша; таких она больше всего любила впрягать в свою внушительную триумфальную колесницу. Однако, только что прогуливаясь по саду, окруженная, невзирая на пренебрежение дочерей, стайкой гимназистов, она скорее напоминала флагманский корабль в сопровождении посыльных судов.
Сейчас Мило шел рядом с Моникой. Это было уже серьезнее. К ним подошел Дональд, держа трубку в руках. Он сделал знак Брубеку, и тот явился с подносом, на котором стояли бокалы. Милонич был дерзок на язык благодаря своим способностям или образованности, а может, тому и другому, вместе взятому. В тот миг, когда звякнули бокалы — возможно, оттого, что Моника, коснувшись своим бокалом бокала Дональда, тут же отдернула руку, — он сразу почувствовал, что здесь существуют какие-то ему неведомые обстоятельства, что здесь соприсутствует какое-то прошлое, объединяющее этих двоих. Когда Роберт с бокалом в руке весело направился через газон к стоявшей возле кустарника маленькой группе и чокнулся с Моникой, Мило в основном уже обо всем догадался.
«Что-то все время происходит», — сказал однажды венский кельнер в Оттакринге, когда кого-то только что закололи ножом. В сущности, Милонич ничего другого и не предполагал. На лице Моники — теперь он уже незаметно наблюдал за нею — отразилась растерянность и упрямство. Мимо прошел Хвостик.
— Господин директор! — крикнула Моника. — Идите к нам!
На этот раз Роберт подозвал Брубека. И по тому, как старина Пени чокался с Клейтонами, сразу можно было понять, что здесь все идет как надо.
* * *
В ее нынешнем состоянии, когда она буквально разрывалась на части и внезапно прониклась глубочайшим недоверием ко всем и вся — так собственная ее неуверенность, точно дыхание, туманило смотровое окошко души, — Хвостик показался ей наилучшим выходом из положения. Весь вечер она опиралась на него гораздо больше, чем сама это сознавала — но кое-что она все-таки сознавала, — и, когда все стали расходиться, ей представилось просто невозможным сразу же его потерять. Такие вещи, для которых, так сказать, дорога проложена много раньше, чем могут заподозрить садящиеся теперь в вагон пассажиры, случаются сплошь и рядом. Так и здесь все катилось как по рельсам. Хвостик рядом с Моникой шагал по Принценалле; другие шли кто впереди них, кто сзади. Гимназисты уже исчезли. Эптингеры тоже. Оставшиеся взрослые и Харбахи вместе с дочерьми рассаживались по машинам. Моника оставила машину возле кафе «Неженка». Шофер дожидался ее в кафе. Сейчас они вдвоем направлялись туда. Все общество осталось уже далеко позади. Прибыли, подумала Моника; она с удовольствием прошлась бы еще по прекрасному свежему воздуху в сторону Пратера. Она вошла в кафе — Хвостик остался ждать ее снаружи — и сказала шоферу, что он может поужинать в расположенном напротив отличном трактире (как нам известно из биографии Хвостика, он называется «Уршютц»), а потом они вновь встретятся в кафе. Затем она и Хвостик пошли той же дорогой, по которой пришли сюда, только в обратном направлении, в сторону Пратера.
