Я слыхал, что Ганна Райч позднее вывезла фельдмаршала Грайма из Берлина.
Госпожу Геббельс позже я видел почти каждый вечер в убежище Гитлера.
В приемной фюрера собрались почти все его сотрудники. Меня представили Геббельсу, который приветствовал меня с чрезвычайной любезностью. Он показался мне олицетворенным Мефистофелем. Адъютант Геббельса государственный секретарь Науман был высокого роста, стройный, но в остальном напоминал портрет своего господина. Рейхсляйтер Борман, как мне говорили позднее в имперской канцелярии, являлся злым духом Гитлера. Со своим близким другом Бургдорфом он предавался земным наслаждениям, в которых главную роль играли коньяк и портвейн. Посол Хевель забился в угол, и у меня создалось впечатление, что он от всего отрекся. Риббентропа я больше не видел, говорили, что он уехал из Берлина.
Помощник гауляйтера Берлина доктор Шатц почти ползал перед своим господином Геббельсом. Руководитель германской молодежи Аксман выглядел скромным и замкнутым. Офицер связи Гиммлера группенфюрер Феге-ляйн представлял из себя тип заносчивого, чванного и убежденного в своих способностях руководителя СС. Кроме того, были адъютанты Гитлера: от армии — майор Иоганнмеер, от военно-воздушного флота — полковник Белов, от войск СС — штурмбаннфюрер Гюнше. От военно-морского флота имелся только один офицер связи — вице-адмирал Фосс.
Когда Кребс явился с оперативной картой, мы все вошли в кабинет фюрера. Гитлер приветствовал меня пожатием руки. Геббельс занял немедленно место напротив Гитлера у стены, где он обычно сидел во время всех совещаний. Все остальные расселись как попало.
Направо от Гитлера стоял Кребс, затем Бургдорф и Борман, налево — я, готовый к докладу. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы заставить себя не смотреть на согбенную в кресле фигуру Гитлера, руки и ноги которого непрерывно дрожали.
Я начал доклад с характеристики противника, имея в качестве наглядного материала подготовленную мною большую схематическую карту с обозначением сил противника. К этой карте Гитлер проявил особый интерес. Во время доклада он несколько раз обращался к Кребсу с вопросом, действительно ли приведенные мною сведения о мощи противника соответствуют истине. Кребс подтверждал каждый раз мои данные.
Затем я доложил о положении наших войск. За исключением двух глубоких прорывов близ Шпандау и в северной части Берлина, все же удалось удержать основную линию фронта. Попутно я охарактеризовал ситуацию на участках обороны Берлина в связи с направлением туда моего корпуса. Гитлер, однако, заставил меня рассказать об этом подробнее.
Коснувшись также положения гражданского населения, я тотчас же заметил, что затронул чуждую для всех область. Геббельс забеспокоился, посмотрел на меня пристально и взял слово, не спросив разрешения у Гитлера.
Все, по словам Геббельса, конечно, было в порядке, о чем ему докладывал время от времени его заместитель. Я должен был подавить в себе возмущение. В конце своего выступления я указал на большую угрозу всему снабжению. Все склады находились во внешней черте города, и над ними уже нависла опасность. Геббельс намеревался снова вмешаться, но тут выступил Кребс, который начал докладывать об общем положении.
Мне стало ясно, насколько эта камарилья была повязана между собой. Все, что им было неприятно, они игнорировали. Роль Гитлера казалась мне уже сыгранной. Физически и душевно сломленный человек являлся теперь лишь орудием в руках этой камарильи.
Из выступления Кребса 25 апреля 1945 года в моей памяти остались следующие моменты. Кребс докладывал: «9-я армия сообщила, что она движется в направлении Зу-кенвальда, то есть в западном направлении».
Гитлер возбужденно постучал по столу тремя карандашами, которые он постоянно держал в левой руке и которые служили ему для успокоения дрожащих пальцев.
Увидел ли он разрушенным каркас своего «оперативного плана» по освобождению от блокады Берлина? Кребс умел, однако, ловко успокаивать Гитлера, несмотря на то что каждому трезвому человеку было ясно, что 9-я армия после отвода 56-го танкового корпуса не была в состоянии атаковать крупные силы русских частей.
Задача 9-й армии заключалась, конечно, в том, чтобы избежать окружения и соединиться с 12-й ударной армией генерала Венка, а Кребс докладывал: «12-я ударная армия генерала Венка начала наступление для освобождения Берлина от блокады».
Это и были резервы Германии!
«Широкие и глубокие прорывы русских частей через армейскую группу Вейкселя должны будут оказывать отрицательное влияние на оборону Берлина», — доложил Кребс.
Между тем был уже час ночи. После совещания все, включая трех личных секретарш, приняли участие в непринужденной беседе. Вот здесь я узнал некоторых людей ближе.
26 апреля положение защитников Берлина стало более критическим. На всех участках произошли глубокие прорывы. Кребс звонил почти каждый час и старался представить общую ситуацию по возможности благоприятной. Прежде всего, по его сведениям, 12-я ударная армия продвигается вперед и ее боевые дозоры уже приближаются к Потсдаму. Несмотря на неоднократные запросы, Кребс не давал никакого ответа о действиях северной группы войск, наступление которой было так желательно. В действительности же обе эти группы даже не выступили.
Следует также упомянуть еще об одном эпизоде, характеризующем поведение камарильи.
Поздно вечером Геббельс позвонил мне по телефону. Самым вежливым тоном он просил отпустить в имперскую канцелярию на несколько часов одного из командиров подучастка из северного Берлина — подполковника Беренпфенига.
Беренпфениг до прибытия моего корпуса являлся самостоятельным командиром участка обороны, затем же стал командовать подучастком. В прошлом руководитель гитлеровской молодежи, он был фанатичным сторонником Гитлера. Затронутый в своем самолюбии, он обратился к Геббельсу, который хорошо его знал.
Примерно через 2—3 часа после разговора с Геббельсом, по телефону позвонил также генерал Бургдорф и сообщил мне, что подполковник Беренпфениг произведен в генерал-майоры и Гитлер высказал пожелание, чтобы его назначили в качестве командира самостоятельного участка.
Мне начало казаться, что укрепрайон превратился в дом для умалишенных.
Я ежедневно информировал Кребса об обстановке. От ежедневных вечерних обсуждений стратегической обстановки в имперской канцелярии я был освобожден в связи с большой загрузкой.
27 апреля неприятельское кольцо замкнулось вокруг Берлина, город был окружен. В концентрированном наступлении русские танковые и стрелковые дивизии все ближе и ближе подходили к центру города. В эти трагические апрельские дни гражданское население с ужасом смотрело на то, как во время ожесточенных боев полностью разрушалось все, что было спасено от англо-американских бомбардировок. Жители ютились в бомбоубежищах и метро, как скот. Жизнь не имела для них больше никакого смысла. Ни света, ни газа, ни воды!
Самым ужасным было положение в госпиталях. Профессор Зауербрух в своем письме к коменданту Берлина обрисовал ужасную судьбу раненых.
Являясь старым фронтовым солдатом, я знаю, насколько жестока современная война. Однако то, что пережил Берлин, превосходит все.
Ранним утром наш командный пункт в Гогенцоллер-ндаме был обстрелян, и нам пришлось переехать в Бенд-лерблок.
Вечером 27 апреля мне стало совершенно ясно, что имеются только две возможности: капитуляция или прорыв. Дальнейшее продолжение борьбы в Берлине означало преступление.
Моя задача заключалась в том, чтобы при очередном обсуждении обстановки в имперской канцелярии обрисовать Гитлеру всю бесперспективность дальнейшей борьбы и добиться согласия на сдачу Берлина.
В 22 часа 27 апреля 1945 года в кабинете Гитлера происходило обсуждение обстановки. Я начал с изложения стратегического положения противника. По данным разведки моего корпуса, русская танковая армия, действовавшая в южной части Берлина, была заменена стрелковой армией. Можно было предполагать, что русское командование бросало эту танковую армию навстречу 12-й ударной армии. Генерал Вен к после первых успехов вел тяжелые оборонительные бои юго-западнее Потсдама. Берлин был окружен, и не чувствовалось никакого отвлечения сил с помощью четырех наступающих групп. На освобождение Берлина от блокады нельзя больше рассчитывать.
