В этой связи я указал на большую опасность, которая грозила частям вследствие немецкой пропаганды. До последнего времени в Берлине выходили газеты с заголовками: «Многочисленные армии спешат для освобождения Берлина от блокады». Вскоре в частях будут знать, что было правдой и что вымыслом.
Геббельс прервал меня, возмущенно сказав: «Не хотите ли вы бросить мне упрек?» Я должен был сдержать себя, чтобы ответить спокойно: «Являясь командующим войсками, я считаю своей обязанностью указать на эту опасность». Борман успокоил Геббельса.
Это столкновение произошло в присутствии Гитлера, однако он не сказал в связи с этим ни слова.
В этот момент в кабинет ворвался государственный секретарь Науман и, прервав мой доклад, в большом возбуждении доложил: «Мой фюрер, стокгольмский радиопередатчик сообщил, что Гиммлер сделал предложение англичанам и американцам о капитуляции Германии и получил от них ответ, что они будут согласны вести переговоры, если к этому привлекут третьего партнера — Россию». Воцарилась тишина. Гитлер стучал своими тремя карандашами по столу. Его лицо исказилось, в глазах был виден страх и испуг. Беззвучным голосом он сказал Геббельсу что-то похожее на слово «предатель».
Некоторое время сохранялось неприятное молчание, затем Кребс тихим голосом предложил мне продолжать доклад.
Я доложил, что оба аэродрома в Берлине — Темпельг и Гатов — были потеряны. Сооруженный в Тиргартене запасной аэродром в связи с большим количеством воронок от бомб и гранат был пригоден только частично, для вылета отдельных самолетов. Снабжение Берлина стало возможно лишь с воздуха. Почти все крупные продовольственные склады, включая в западном порту, 26 и 27 апреля перешли в руки противника. Уже чувствуется недостаток в боеприпасах.
Так как несколько недель назад в Восточной Пруссии мне пришлось пережить разгром целой армии на небольшом участке, для меня не составило труда представить картину ближайших дней. Но на этот раз положение складывалось еще ужаснее, так как судьбу воинских частей должно было разделить и гражданское население. Я обрисовал страшную участь раненых и зачитал письмо профессора Зауербруха. Хотел уже подвести итог всему сказанному, как меня прервал Гитлер: «Я знаю, к чему вы клоните», — и выступил с пространным объяснением, почему Берлин необходимо защищать до последнего момента. Его выступление сопровождалось продолжительными паузами, во время которых не раз вмешивался Геббельс, подтверждая то, что было сказано Гитлером.
Вся речь Гитлера сводилась к следующему: «Если Берлин попадет в руки противника, то война будет проиграна. По этой причине я нахожусь здесь и отклоняю решительным образом всякую капитуляцию».
На этот раз предложить выйти из окружения путем прорыва я решил отказаться.
Ввиду того что было уже 2 часа ночи, нас отпустили. С Гитлером в кабинете остались Геббельс и Борман.
Мы, все остальные, уселись в соседней комнате и начали обсуждать предательство Гиммлера. В конце разговора я все-таки развил план прорыва из Берлина. Кребс проявил к этому большой интерес. Он дал мне задание доработать план прорыва и доложить о нем на следующем совещании. Его интерес был настолько велик, что он попросил у меня проект, чтобы внести собственные замечания.
Разработка плана прорыва велась утром 28 апреля на командном пункте в Бендлерблоке. Прорыв предполагался тремя волнами с двух сторон через гавелевские мосты, южнее Шпандау. В третьей волне должен был находиться Гитлер со своим штабом.
В полдень мой начальник штаба полковник фон Дюр-финг поехал в имперскую канцелярию и представил генералу Кребсу проект. Кребс одобрил этот план.
Между тем положение осложнялось. Кольцо вокруг Берлина сжималось все больше и больше.
В 22 часа 28 апреля 1945 года снова состоялось обсуждение стратегической обстановки.
Количество слушателей уменьшилось. Отсутствовали два адъютанта, полковник фон Белов и майор Иоганнме-ер. Говорили, что их отправили из Берлина с важными документами. Как и каким путем они покинули Берлин, мне не удалось узнать. Видел ли я в последний раз груп-пенфюрера Фегеляйна 28 или 29 апреля, я не могу сказать со всей определенностью. О его расстреле по приказу Гитлера мне стало известно только через несколько месяцев в Москве.
На этот раз, ввиду того что в войсках заметно ощущался недостаток в боеприпасах и снабжение города с воздуха не было достаточным, для меня не составило труда перейти к предложению о прорыве. Кребс занял положительную позицию по этому вопросу.
Гитлер долго раздумывал, затем усталым, безнадежным голосом сказал: «Чем может помочь этот прорыв? Мы из одного котла попадем в другой. Нужно ли мне скитаться где-нибудь по окрестностям, чтобы ждать своего конца в крестьянском доме или в другом месте?Лучше уж в таком случае я останусь здесь».
Теперь было все понятно. Речь шла о своей личности, о своем «я». В таком же духе было замечание Геббельса: «Конечно, мой фюрер, совершенно верно!»
Я ожидал всего, но только не такой реакции. Ради того, чтобы дать им возможность как можно дольше отсиживаться в безопасности в бомбоубежище, многие тысячи людей с обеих сторон должны были приносить жертвы в этой преступной борьбе.
![]()
Внутренний вид рейхсканцелярии
Я покинул имперскую канцелярию в озлобленном настроении.
Драма стремительно приближалась к своему концу. Снабжение с воздуха в ночь на 29 апреля не принесло почти никаких результатов: было доставлено всего лишь шесть тонн грузов, в том числе 8—10 фаустпатронов, 15— 20 зарядов для артиллерии и небольшое количество медикаментов.
Войска все настоятельнее требовали подвоза боеприпасов. Связь с отдельными участками обороны осуществлялась только с помощью офицеров-ординарцев, которые должны были передвигаться пешком, так как ездить на машинах по Берлину не было никакой возможности.
Мы со своим командным пунктом находились на главной оборонительной линии. Напротив нас, на другой стороне канала Ландвера находился противник. Здание рейхстага было потеряно. На Потсдамской площади сосредоточились неприятельские пулеметы.
Под обстрелом пулеметов и гранатометов я весь в грязи добрался до имперской канцелярии. Было уже 22 часа 29 апреля. Жизнь в подземном бомбоубежище походила на обстановку командного пункта на фронте. У собравшихся в кабинете для обсуждения положения настроение было подавленное. Гитлер, еще больше осунувшийся, тупо глядел на лежащую перед ним оперативную карту.
Высказав известное положение о том, что даже самый храбрый солдат не может сражаться без боеприпасов, я настойчиво просил, насколько это было только возможно, чтобы Гитлер разрешил начать прорыв. Свое выступление я закончил словами: «Прорыв удастся, если нам навстречу пойдет ударная группа».
С горькой иронией в голосе Гитлер сказал: «Посмотрите на мою оперативную карту. Все здесь нанесено не на основании собственных сведений верховного командования, а на основе сообщений иностранных радиостанций. Никто нам ничего не докладывает. Я могу приказывать что угодно, но ни один мой приказ больше не выполняется».
Кребс оказал мне поддержку в моих стараниях получить разрешение на прорыв, однако в очень осторожной форме.
Наконец было принято решение, что при дальнейшем отсутствии снабжения с воздуха войска могут прорываться мелкими группами. Однако с условием, что все эти группы должны все же продолжать сопротивление, где только представится возможным. О капитуляции не может быть и речи.
Если я не мог добиться у Гитлера окончания бесполезного кровопролития, то все же мне удалось склонить его на прекращение сопротивления в Берлине.
О местонахождении Гитлера во время этого прорыва не было сказано ни слова. Я подумал об этом только придя на свой командный пункт. Однако забота о его личности не входила в мои обязанности.
