– Живы будем – не помрём! – весело произнесла Юлька, пряча еду в торбу, и помахала вслед уходящему составу. – С богом, комиссарчики мои ненаглядные! Чтоб у вас так моё гадание сбылось, как мы сегодня поедим! Эй, Сенька! Сенька! Взаправду заснул, что ли, морэ?! Вылезай, отъехали халадэ!
Из-за края платформы появилась лохматая, засыпанная снегом голова. Сенька ловко вскочил на перрон, подошёл к Копчёнке, усмехнулся:
– Богатая, что ли?
– А то нет! – рассмеялась Юлька, зябко постукивая одной ногой о другую и прыгая на месте. – Много ль им, сердешным, надобно? Про семью-деревню-жену наврёшь – они и рады… Хорошо, что тебя не увидали! Я-то боялась, что ты до табора бегом сиганёшь, а на снегу ведь всё видно… Догнали б в одну минуту – да опять в свою армию бы засунули, всенародный тырцанал починять! Шинелю-то где оставил?!
– Под столбом, – Сенька передёрнул плечами, сердито посмотрел вслед скрывающемуся за поворотом составу и пошёл за шинелью.
Вскоре он снова вскочил на платформу с крайне озадаченным видом.
– Шун[51], там внизу сидит кто-то!
– Ну и что?
– Кажись, девка или баба! Скомочилась в бублик и сидит! Не шевелится!
– Так померла, верно, – Юлька перестала улыбаться. – Морэ, пойдём-ка отсюда поскорей, а? Мало ли народу-то сейчас мрёт… Всем не поможешь, а ежели чего – скажут, цыгане виноваты…
– Да вроде бы цыганка-то и сидит! Я её тронул – не шевелится…
– Так что ж ты молчал, бессовестный! – Юлька вскочила и помчалась вдоль перрона: Сенька еле поспевал за ней. – Где?!
– Вон там, внизу… Говорю ж – под столбом!
Копчёнка кубарем скатилась с платформы в жухлые заросли тимофеевки и побежала по свежему снегу, оставляя за собой маленькие чёрные следы, тут же наполняющиеся стылой водой. Сенька озабоченно топал следом и подошёл к краю платформы, когда Юлька уже сидела на корточках и, заглядывая под перрон, в кромешную темноту, шёпотом спрашивала:
– Эй… ту романы чай? Конэскири? Со кэрэса адай?[52]
Судя по её растерянному лицу, ответа не было. Юлька на четвереньках вылезла из-под платформы и снизу вверх испуганно посмотрела на Сеньку.
– Это амари[53], верно… но ведь не шевелится! И глаза закрыты, и молчит!
– Потрогай её!
– Я боюсь… – совсем растерялась Юлька. – Ой, морэ, нет, я мёртвых боюсь… Не могу, ни за что не дотронусь…
– Дура! – сквозь зубы выругался Сенька. – Живых бояться надо, а не мёртвых! Только бы босиком перед солдатнёй пятки бить, боле ничего не может! Уйди, я сам!
Подобрав полы шинели, он полез в сырую и вонючую темноту под платформой, где смутно виднелся скорчившийся силуэт женщины, чья голова была повязана платком.
– Эй… Ромны… Спишь? Живая?
Ответа не было. Нахмурившись, Сенька протянул руку, коснулся ледяных пальцев сидящей… и невольно вздрогнул, когда они вдруг шевельнулись под его ладонью. Медленно поднялась голова, повернулось к нему лицо, и парень увидел, что эта цыганка совсем молода. Более того, ему знакомо её лицо.
– Чья ты, девочка? – спросил он, подхватывая цыганку под мышки и выволакивая её из-под платформы. – Откуда ты? Чего тут сидишь? Мы испугались, думали – померла… Хворая, что ль?
Цыганка не отвечала, не делая ни малейшего движения, чтобы помочь ему. Крепко обхватив девушку, Сенька почувствовал, что она дрожит. Оказавшись на свету, цыганка медленно, словно боясь, подняла голову. На Юльку и Сеньку посмотрели два чёрных глаза. Огромных чёрных глаза на белом, осунувшемся лице.
– Да что ж ты, глупая, немая, что ль? – встревоженно произнесла Юлька, вглядываясь в это бледное, застывшее лицо. – Не видишь, мы – цыгане! Свои! Поговори со мной, скажи – откуда ты, чья?
Синие от холода, растрескавшиеся губы разомкнулись. Чуть растянулись в слабой улыбке.
– Я – Мери… Меришка…
– Что?! – потрясённо пробормотал Сенька.
Ответа не было, но он уже знал, почему ему знакомо это лицо и эти глаза. Сколько времени прошло? Два года? Больше? Москва, Живодёрка… Девочка-княжна, которая плясала под их песню так, что никто не угадал в ней раклюшку, и он, Сенька, выиграл тогда на спор ещё не родившегося Дуркиного жеребёнка и саму Дурку по сходной цене… Всё это в одно мгновение промелькнуло в памяти, и от удивления в горле встал комок.
– Дэвла баро… – едва сумел выговорить он. – Мери? Княжна, это что же… Это вы?.. Но откуда ж?.. Почему?!
– Сень-ка… – прошептала она. – Я же тебя просила… говорить мне «ты»… Как другим… Сенька, я умираю? Если ты здесь – значит, я умираю? Этого же не может быть…
– Почему? – удивился он. – Я же живой!
– Да что ты с ней ругаешься?! – сердито встряла Копчёнка. – Нашёл время! Не видишь – у девочки ум за разум заходит?! Давай-ка подымай её, да побежали в табор! Её Настя разом в чувство приведёт, да она и голодная, верно! Ничего, милая, ничего, бог поможет, сейчас быстренько-быстренько к палаточкам побежим, огонёк запалим, погреешься, чайку попьём с хлебушком, у меня и сахар есть… Сенька, жеребец бессовестный, возьмёшь ты её наконец, али мне впрягаться?!
Сенька, крякнув, поднял Мери на руки и удивился про себя, подумав: будто одну одежду держит, будто и никакого человека нету в этой цыганской юбке и кофте… Быстро шагая, он понёс привалившуюся к его плечу княжну к дымкам табора. Юлька, подпрыгивая, бежала рядом и, заглядывая в лицо Сеньки, допытывалась:
– Так это не цыганка? А почему тогда понимает романэс?[54] И одета по-нашему? Гляди, какая на ней юбка дорогая! Ей-богу, она же шёлковая! Только рваная, да грязь по подолу! Как ты её назвал? Меришка? Княжна? Она взаправду княжна?! Да отвечай ты, идол, по аршину керенками тебе за слово платить?!
– Отстань! – огрызнулся Сенька.
Но ещё не родился на свет тот, кому удалось бы отвязаться от исходящей любопытством Юльки, и за короткую дорогу до палаток она сумела вытрясти из парня всё.
– … и с того разу я её не видал! Как уехал через два дня назад в табор, так и всё! Кто её знает – может, она замуж за цыгана вышла?..
– Далэ-далэ, что на белом свете творится… – покачала головой озадаченная Юлька.
Табор был уже близко, навстречу им бросились лохматые собаки и стайка полуголых детей.
– Копчёнка, ну? Хлеба достала? Другие все вернулись уже!
– А что это у вас? Кого несёте, Сенька?
– Пошли вон! – рявкнула на детей Юлька. – Где бабка? Позовите её!
Из палатки появилась встревоженная Настя. Юлька и Сенька начали на два голоса, торопливо и вразброд объяснять, что случилось. Не дослушав их, Настя повернулась к костру возле палатки, бросила в огонь охапку веток, и гудящее пламя сразу же взметнулось вверх. Потом она побежала в шатёр и принесла перину с двумя подушками, расстелила это всё прямо на земле у самого костра, кивнула Сеньке:
