Чуть позже она заметила, что к их юрте движется группка заключенных – все друзья Николая. Лепарский снял запрет на свидания, и они решили воспользоваться этим, чтобы навестить больного товарища. Софи смутилась, когда они зашли, не знала, как себя вести, принимая людей, только что осуждавших ее поведение. Но гости не проявляли по отношению к ней ни малейшей враждебности, никак не реагировали на некоторую нервозность хозяйки и вообще были исключительно любезны. А ведь мужчинам, конечно, хотелось поговорить между собой, им всегда этого хочется… Софи взяла книжку и уселась с ней на траву у входа в юрту. За стенкой она слышала грубые, хрипловатые голоса вперемешку со взрывами смеха. Явно делятся дорожными приключениями. А смеются так дружно, так весело и заразительно, что Софи и сама улыбнулась, глядя поверх оставленной страницы…
К обеду созвали очень рано, а пообедав, отряд снова двинулся в путь: этап предстоял коротенький, всего двенадцать верст, после него – селение Тарбагатай, где жила колония старообрядцев, которых называли еще староверами. Говорили, что предков этих людей изгнали из России в Сибирь царицы Анна Иоанновна и Екатерина Великая… Вытянувшись на дне катившего со скрипом и постаныванием тарантаса, Николай объяснял Софи, что люди, которых им предстоит увидеть в Тарбагатае, никакие не сектанты, а раскольники. Они отказались подчиниться проводившейся патриархом Московским и Всея Руси Никоном реформе, заключавшейся в том, чтобы исправить богослужебные книги по греческому образцу и установить единообразие церковной службы: двоеперстное крестное знамение заменялось на троеперстное, вместо «Исус» следовало говорить и писать «Иисус», наряду с восьмиконечным крестом признавать четырехконечный… Не такие уж серьезные меры, по существу, но раскольники не желали потерпеть и этого: для них даже ошибки переписчиков старинных книг были священны, потому как и на эти ошибки опиралась вера их предков. Отлученные от церкви, преданные анафеме, изгнанные царскими войсками с насиженных мест, тем не менее они продолжали селиться по всей обширной территории России. Воодушевление, с которым Николя излагал эти исторические факты, восхищало Софи и напоминало ей тональность их прежних разговоров.
В беседе они и не заметили, как была пройдена половина назначенного этапа пути, затем Лепарский приказал остановиться на берегу реки, которую нужно было перейти вброд. Пешеходы, всадники и первые тарантасы легко преодолели препятствие, но тяжело нагруженные повозки с багажом немедленно увязли в тине. Софи с Николаем спустились на землю и подошли к столпившимся на берегу арестантам. В самом критическом положении находилась застрявшая ровно посередине потока огромная колымага, на которой везли принадлежавшие декабристам фортепиано и другие музыкальные инструменты, – она покосилась набок, брезентовый верх срывало ветром, того и гляди, все рухнет в воду. Не лучше было положение и у стоявшего позади нее фургона, где поместили часть библиотеки. Бывшие каторжники из уголовных вместе с бурятами суетились вокруг, вода доходила им до бедер… А меломаны на берегу только что не рыдали:
– Они же не знают, как за это браться! Они все погубят! Они перевернут эту дуру! Сейчас все свалится в реку!
– Никогда, никогда нам больше не увидеть нашего рояля!
– А книги, книги! Господа, как же книги! – надрывался Муравьев. – О чем вы думали, когда грузили! Боже мой, Боже мой, как же мы теперь будем жить – без книг!
Лепарский метался по берегу и призывал всех этих перевозбудившихся умников к спокойствию. Некоторые из «умников», не обратив внимания на прочувствованные речи коменданта, засучили брюки и полезли в воду.
– Назад! – вопил генерал. – Не ходите туда!.. Там опасно!.. Там могут быть омуты! Водовороты!.. Господа! Господа-а-а!..
Никто его не слушал. Вскоре вокруг находившихся под угрозой сокровищ собрались почти все. Николай горевал, что не может принять участия в спасательных работах: Софи не пускала, повиснув на нем гирей. Там, в бурлящей реке, уже запрягли в перегруженные повозки по восьмерке самых могучих лошадей, животные тянули изо всех сил, люди упирались плечом в борта повозок, подталкивали их сзади… При каждом толчке звенели струны фортепиано и гитар, брякали медные тарелки… Можно было подумать, что маленький оркестр, закрытый в ящике, взбунтовался, не желая тонуть. После долгих и всеобщих мучений раздалась, в конце концов, победная какофония, в которой к уже привычной «инструментальной музыке» прибавился скрип осей и колес: колымага выбралась из топи и двинулась к берегу, за ней последовал и фургон с книгами. «Некоторые, те, что внизу пачек, должно быть, намокли, – тоскливо подумал Николай, но эту мысль тут же сменила другая, радостная: – На солнце они быстро высохнут и не успеют испортиться!»
Заключенные спешили вернуться на свои места в колонне.
Горы с голыми вершинами и покрытыми черным лесом склонами, занимавшие весь горизонт, постепенно стали ниже, исчезали из пейзажа крутые обрывы, скалы с острыми углами абриса… Холмы теперь имели мягкие очертания, казались пушистыми… Но вот за очередным поворотом дороги открылись подходы к селению, очевидно, богатому и процветающему: ухоженные поля с чередованием зеленых, желтых и коричневых прямоугольников; рощицы с удобными выгонами для скота и – новехонькая, чистенькая деревня с просторно расставленными избами, в которых поражали непривычно здесь высокие – без лестницы не дотянешься – окна. Не верилось, что ты в Сибири, в деревне староверов, вполне можно было подумать – в имении близ столицы, поместье с отлично налаженным хозяйством.
Было воскресенье. Все жители села, надевши праздничные наряды, вышли встречать каторжный караван. Бородатые мужчины в синих кафтанах, перепоясанных ярко-красными кушаками, дородные женщины в шелковых сарафанах, а поверх – в душегрейках с собольими воротниками, на головах национальные головные уборы – кокошники, шитые золотом и украшенные стеклянными бусинками, один другого лучше… Все молодец к молодцу, красавица к красавице – рослые, белолицые, румяные. Даже и не сибиряки на вид, а подмосковные или ярославские поселяне… Седобородый старик исполнил ритуал гостеприимства: предложил генералу Лепарскому отведать с деревянного подноса хлеба-соли.
Лагерь разбили на общинном лугу. Софи раскладывала по местам вещи в отведенной под лазарет палатке, когда туда быстрым шагом вошел комендант. Шляпу он держал под мышкой, в движениях был резок и что-то бурчал на ходу. Остановившись перед Софи, он объявил, что, судя по медицинским рапортам, больной больше не нуждается в услугах ночной сиделки.
– Стало быть, вы вернетесь к другим женам арестантов и будете с сегодняшнего дня ночевать в общей палатке, – заключил он.
Она на секунду замерла, не в силах понять смысла услышанного и масштабов запрета. В силу внезапности перемена в положении показалась ей мерой, призванной лишить ее чего-то существенного, ущемить в правах. И тут же она подумала о том, как ее встретят женщины, эти злобные и чванливые существа.
– Ну а днем… Днем я смогу видеться с мужем? – спросила она нерешительно.
– Естественно! – пожал плечами Лепарский. – Вы будете с мужем в дороге, будете ухаживать за ним, пока светло, но к вечеру, как только услышите сигнал «погасить огни», – отправитесь, как сказано, в общую палатку.
Наверное, ему пришлось уступить – а как не уступить, когда на тебя наседают эти ведьмы, все время чего-то требующие!
Комендант ушел, Софи подошла к мужу. У Николая были глаза обиженного ребенка. От его растерянного вида к ней почему-то вернулась веселость.
– Послушай, – сказала Софи, – но ведь ты действительно во мне уже почти не нуждаешься!
Он не ответил, только еще больше расстроился, даже лицом потемнел. А Софи стала с удовольствием поддразнивать его – вплоть до минуты, когда надо было расставаться. И только совсем почти на пороге у нее так нестерпимо сжалось сердце, что улыбка сама собой сползла с лица и не захотела возвращаться. Они долго простояли не шевелясь, молча, не сводя друг с друга глаз. В грустных этих «гляделках» победил Николай: не выдержав силы его взгляда, Софи отвернулась и перешагнула порог.
О ее сундуках еще раньше позаботился бурят, так что шла она налегке. Оказавшись перед бывшим своим пристанищем, увидела у входа и бывших сожительниц, как обычно, сидевших словно бы на завалинке и перемывавших косточки знакомым. Такие у них всегда вечерние посиделки! Софи не верила в их мирные намерения, улыбки на лицах дам казались ей фальшивыми, и она двигалась вперед настороженная, готовая к отпору сразу же, как ее царапнут их острые коготки. «Тихо сидят, никак себя не проявляют, смотрят с сочувствием…. Наверное, Александрина Муравьева, пока я иду, их урезонивает…» Подошла…
Дамы с таким участливым вниманием принялись расспрашивать вернувшуюся под общий кров подругу, что Софи подумалось, а не поднялась ли она в их глазах, ухаживая за Николя. Екатерина Трубецкая даже до того дошла, что поинтересовалась состоянием «ее» больного! Потом заговорили о будущем обустройстве в Петровском Заводе, который поставил перед большинством декабристок массу проблем. Принявшие решение не строить своего дома, обсуждали, смогут ли снять комнату или несколько комнат поблизости от тюрьмы и что там будут за условия. Софи не принимала участия в разговоре: она была слишком взволнована, ею владели слишком противоречивые чувства, чтобы она могла найти хоть какое-то решение столь серьезной проблемы. Впервые в жизни ей вообще не хотелось ничего знать наперед, пусть уж события сами продиктуют, как себя вести и что делать. Еще обсудили предстоявший вскоре приезд баронессы Розен, госпожи Юшневской и мадемуазель Камиллы Ле Дантю, невесты Ивашева. Решили, что все они – «прекрасные женщины», поскольку – подобно им самим, уже спустившимся с небес «ангелам», – не побоялись бросить все, пожертвовать всем, что имели, ради того, чтобы воссоединиться в Сибири с «мужчинами своей мечты». Но – разве можно в этом сомневаться? – правил без исключений не существует! Елизавета Нарышкина произнесла эти слова, выразительно поглядев на Софи. Укол был болезненный, но такой неуклюжий, что Софи не удостоила ответом. И до наступления ночи в ее адрес больше не прозвучало ни единого намека.
